ты охренеешь, май дарлин. Не мне тянуть вас обратно в болото. Пора на покой. Восстановлюсь в универе, приобрету профессию. Оул, честно. Я устал.

Ярик заводится и орет, что это подстава, но Юра огрызается:

— Отвали от меня, мать Тереза. Я на вас неплохо заработал. Дальше плывите сами, камон! — и сбрасывает звонок. Айфон упрямо оживает, Юра отключает его, убирает в карман, сжимает бутылку, снова и снова прикладываясь к ней, а меня обжигает прозрение.

То, на что он решался еще тогда, много дней назад, произошло прямо сейчас, на моих глазах. Юра в раздрае, но никто не должен об этом догадаться.

Сейчас он продышится, отойдет от шока, натянет на себя маску холодного циника и пойдет украшать собой этот гребаный мир. Юра из тех, кому важно сохранить лицо, держать марку, даже когда внутри все разваливается на части.

Я бы забрала себе всю его боль. Если мы разные, почему ведем себя одинаково?!.

— И что теперь? — Выхожу из тени и встаю перед ним. — Ты же только что отрубил себе правую руку, придурок...

Он прищуривается, выдыхает в сторону облачко пара и вдруг улыбается — крышесносно и нереально, совсем как герой манги в красно-черной прорисовке.

— Что, так заметно?..

— Да, заметно! Реально думаешь, что сделал всем лучше? А как же мотивирующая речь, которую ты лил мне в уши? Если сдашься, не видать тебе города своего имени...

Юра сдувает со лба прядь и усмехается, но в его жестах и взгляде нет и намека на былое высокомерие. Он не держит дистанцию, мы на равных, и из-под подошв предательски уезжает пол.

— Иногда человек настолько вязнет в самообмане, что утрачивает способность здраво мыслить. Не видит очевидного. Я пять гребаных лет не за то боролся. Последнее дело — тратить силы и время на то, что давно тебе не принадлежит и в тебе не нуждается...

Оказывается, у проповеди про борьбу и благие цели было и безрадостное продолжение. Но сегодня, по дороге на остановку, я пришла к тем же выводам.

Опустившийся жалкий отец — больше не главный человек в моей жизни.

Я вижу растерянность, отчаяние и усталость Юры — он изрядно надрался и не ожидал присутствия случайных свидетелей, но волна тепла все равно растекается по телу.

Он помнит меня. Он меня видит...

— А ты? Как же ты? — осмысливая ошеломляющее открытие, выдыхаю я. — Они уедут, ты останешься один... А одному очень сложно... выживать.

— Мне не впервой, Кир, — просто признается Юра. Повисает тишина.

На голову давят километры атмосферы и парсеки черного космоса, от присутствия Юры — близкого, осязаемого, острого — кожу покалывает электричество.

— Давно тебя не было! — Юра выныривает из себя первым.

— Да... Думала, ты не обрадуешься моему обществу.

— Хватит, а... — Он морщится. — Ты неправильно думала. И, раз уж извиняться стало традицией, знай: меньше всего я тогда хотел тебя задеть, но...

— ...Когда тебе больно, ты бьешь наотмашь. Забей. Я такая же... — Киваю и улыбаюсь. У Юры имеется поразительная способность — располагать к себе и делать момент комфортным. Мы разговариваем — спокойно и запросто, будто давно знакомы, но я натыкаюсь на его расфокусированный взгляд и больше не слышу ничего, кроме собственного взбесившегося сердца.

Сейчас или никогда.

— Знаю, те тупые признания тебя напрягли, но... помогать тому, кто дорог, все же лучше, чем стоять в стороне. Поэтому я потрачу силы и время, как бы глупо это ни выглядело... Если почувствуешь, что хочется выть и до чертиков нужно выговориться, пожалуйста... пусть это буду я! Я не требую взаимности. Я... вообще ничего от тебя не требую!

Юра неловко перехватывает бутылку, роняет ее и сдавленно матерится — по покрытию растекается бордовая лужица, вынуждая его отступить. Забыв затянуться, он прячет вейп в карман пиджака и пялится на меня — долго и пристально, устало и испуганно — так, что мозги превращаются в кашу.

— Ничего не требуя? Серьезно? — тихо повторяет он, склонив голову набок. — Не боишься, что своим нытьем я тебе мозги вынесу?

— Нет. Мне не впервой жить ради кого-то.

— А мне не нужны жертвы, забыла?..

— Тогда я потребую! — Шагаю вперед, хотя с трудом держусь на ногах. — Ты... можешь меня поцеловать?..

Как только моя просьба срывается с языка, прозрачный кокон, наполненный доверием, пониманием и теплом, с треском лопается, волшебство испаряется, между нами вырастает ледяная стена. Я опять позорюсь, позорюсь по-крупному, но унять поток сознания уже не могу:

— Мне исполнилось восемнадцать. Сегодня. Сделай это в качестве подарка. Или предоплаты: думай как хочешь. Мне нужно, чтобы это был ты! Очень прошу!..

Он молчит. Улавливаю его замешательство и падаю в пропасть — в глазах роятся мушки, от валуна, придавившего сердце, становится нечем дышать.

Обнимаю себя, до ломоты сжимаю острые локти, криво улыбаюсь и пищу:

— Я пошутила. Больше никогда не заикнусь об этом. Прости!

Разворачиваюсь и сбегаю — ныряю в открытый проем, натыкаясь на незнакомых людей, прорываюсь на кухню и мечусь в поисках рюкзака.

Можно стрельнуть у Светы ключи и переночевать в машине. Можно упросить ее вернуться во флэт и выдать мне надувной матрас.

...Сто к одному, что она подмигнет, помашет мне ручкой и ни черта из предложенного не сделает.

Впервые у меня нет ни одного запасного плана. Восемнадцатилетие, вопреки маминым мечтам, стало самым ужасным днем с тех пор, как я себя помню!

Нахожу свой потертый рюкзак, устремляюсь к нему, в последний раз оглядываю загадочный полумрак кухни-столовой, но что-то настойчиво сдавливает талию, и неведомая сила, выбив из легких весь воздух, приподнимает меня над полом, разворачивает и прижимает спиной к прохладной стене.

Твердые ладони перемещаются на мои бедра и надежно удерживают от падения, попутно обрекая на полную зависимость. Мятное дыхание с нотками вишневого вейпа обжигает щеку:

— Тебе есть куда уйти?

Узнаю аромат морозного парфюма и впадаю в оцепенение — мозг никак не может включиться в происходящее, сенсоры сбоят. Ненавижу беспомощность и отсутствие контроля над ситуацией — если Юра уберет руки, я упаду и отобью пятую точку. Ни черта не вижу и не соображаю, словно кошка, цепляюсь за его плечи, прижимаюсь к нему и, проглотив рыдания, признаюсь:

— Разве что в окно...

Что-то горячее накрывает мои губы, и мир разлетается на сотни разноцветных стекляшек.

* * *