Лежа рукой на ее щеке, Ленин думал, что при коммунизме люди будут жить, ничего и ни о ком не помня, но зато видя, слыша, осязая, обоняя мир, как после долгой зимы. Они, словно вчера родившиеся младенцы, станут чувствовать его всем, что у них есть. И невообразимое счастье, ликование никогда не кончатся. Отказавшись взрослеть, они избавятся от зла, и земля от края и до края сделается одним сплошным раем с копошащимися везде малолетками.

Набравшись сил, он встал на указательный и средний пальцы и медленно, пошатываясь, снова пошел. Идти было тяжело и потому, что он ослаб от болезни, и потому, что почва под ним, будто на болоте, колыхалась при каждом шаге. Мягкая и податливая, она прогибалась, проваливалась, словно везде, где он был, пыталась впустить, утопить его в себе. Только когда он, как по гряде, шел по ключице или по ребру, было немного легче. Но скоро кость ушла вглубь, и снова надо было выбираться из этой живой плоти, буквально молившей его остаться, больше никуда не идти. И ладонь вместе с другими тремя пальцами, которые он должен был нести, тоже была неподъемна. Прежний, молодой и сильный, даже с таким грузом он бы наверняка справился, но сейчас просто их волочил, потом, вконец ослабев, будто на колени, опускался на костяшки среднего и безымянного. Не молился, ничего у Господа не просил, просто ждал, когда вернутся силы. Хотя передышка была необходима, он отметил, что раньше вел себя достойнее и, устав, как теперь, не сдавался, ниц ни перед кем не падал, наоборот, накрепко костылями выпрямлял пальцы, которыми шел, для опоры добавлял к ним большой и так, треногой, стоял, покачиваясь, ждал, пока успокоится сердце, станет ровней дыхание.

Кажется, Крупская проснулась, когда он доковылял до ее соска. Но сам он ничего не заметил – чересчур тяжело далась дорога. Дыша с хрипом и присвистом, он и тут поначалу попытался выпрямиться, встать, оперевшись на большой палец, но не удержался и, падая, словно щеку, той же горстью теперь покрыл ее грудь. Здесь было тепло, удобно, и, измотанный дорогой, он успокоился, угревшись, похоже, задремал.

Сон его подкрепил, и от соска всё дальше, дальше он стал спускаться вниз, к животу. Под уклон идти было легче и, пусть медленно, с частыми остановками, но Ленин шел и шел. Даже, кажется, приободрился. К тому времени он уже понимал, что Крупская чувствует его пальцы, знает, куда он направляется. И немудрено: ее колотило, будто в лихорадке. Предчувствуя, что вот сейчас, скоро, она станет орудием преображения мира, возбуждаясь от самой возможности этого, она почти беспрестанно дрожала и оттого не умела удержать в себе ни одну мысль. Думала, что, если он туда идет, наверное, выздоравливает, язвительно хохотала – почему же «наверное», когда точно, наверняка – иначе и быть не может. Тут же перескакивала на Арманд. Ни Инессу, ни его она ни в чем не винила, но ликовала, благодарила Господа, что муж про нее, свою жену, вспомнил. И не просто вспомнил – она вдруг уверилась, что срок настал, именно сегодня исполнится обещанное, столь долго ею жданное: как Сарра, она понесет.

Увы, печально закончил урок Ищенко, Крупская ошибалась. В тот раз он дошел лишь до ее пупка. Мягкая плоть живота, ее суета и беспокойство вымотали Ленина до последней степени. Он совсем ослабел и из ямы, в которую попал, уже не выбрался.

Утром, за день до Рождества Христова двадцать четвертого года, Ленин приказал охране срубить в лесу хорошую, пушистую елку. Прежде и он, и Крупская целую неделю добивались того же от коменданта Горок, от завхоза, но они или делали вид, что не понимают, или отговаривались забывчивостью. Накануне к нему приезжал Крестинский с маленькой дочкой. Самому Крестинскому он велел передать, что болен, ни о чем серьезном разговаривать не в состоянии, а с ребенком долго с наслаждением играл. На прощание подарил девочке куклу, которую сам очень любил, и для нее – три платья, игрушечные сапожки и шляпку с флоксами. Весь сочельник, рассказывал Ищенко, елку устанавливали и наряжали, и к десяти часам, когда должны были начать собираться ребята, почти всё успели.

По виду получилась обычная рождественская елка с подарками, такие раньше каждый год ставили в барских домах для детей жившей подле родни и прислуги. Ровно в одиннадцать часов вечера – ребятня как раз водила хоровод, правда, для конспирации вместо «славы Спасителю» пела «Варшавянку», а Ленин сидел рядом в своем кресле-каталке и, улыбаясь, на них смотрел – сестра Мария Ильинична, взобравшись на стул, укрепила на макушке дерева Вифлеемскую звезду, которая должна была указывать им путь в Святую землю. Тут же, будто по команде, все захлопали в ладоши, бросились целовать, поздравлять друг друга. В эту минуту не одной Крупской стало ясно, что Ленин окончательно сжигает за собой мосты, что он решился и теперь торжественно объявляет, что вот его коммунарский отряд и он лично готов вести детей в Святую землю.

В сущности, та рождественская ночь была истинным завещанием Ленина, и цекисты его хорошо поняли. Пытаясь скрыть последнюю волю Ильича, всех запутать, они потом еще не раз будут менять дату, говорить, что елка была поставлена то на Новый год, то на старый Новый год, то вообще просто так, в ночь на 3 января, но уж точно не на Рождество Спасителя. И звезду на советских картинах будут рисовать никакой не Вифлеемской, а привычной советской, красной пятиконечной.

Но главное, говорил Ищенко, хоть и пополам с ложью, но память о заключенном в ту рождественскую ночь завете удалось сохранить, и в каждом детском саду, в каждой школе, в нашем классе вы видите то же: на стене висит образ Ленина – сидящая фигура, окруженная веселыми играющими ребятами на фоне густой зеленой елки. И неважно, что за звезда на елке, мелочь и то, что тогда в Горках Ленин сидел не на стуле, а в медицинском кресле и гладил одного из приглашенных детей тоже не как у нас, правой рукой – она у него не работала, – а левой. Эта ошибка уже просто глупость: художник наверняка прежде был богомазом и решил, что гладить левой рукой – кощунство.

Елка в Горках, продолжал Ищенко после перемены, была и прощанием, и благословлением, и смотром войска перед началом похода. Потому каждого, кого мы видим на картине рядом с Лениным, необходимо помянуть поименно. Званые на елку – его апостолы.

Кстати, почему не сохранилось сделанных тогда фотографий? Ведь известно, что Ленин, опасаясь подстав и подтасовок, специально попросил Крупскую пригласить в Горки фотографа из «Правды», и его просьбу она выполнила. Однако, по ее словам, дети, ликуя, что Ленин наконец-то – теперь уже навсегда – с ними, носились по комнате, будто безумные, и усадить их не было никакой возможности. Впрочем, вряд ли он об этом жалел: по воспоминаниям той же Крупской, когда врачи, решив, что Ленин слишком устал, хотели отправить ребят по домам, он резко потребовал, чтобы им не мешали.

Итак, все, кто на картине рядом с Лениным (слева направо): 1. В. Д. Ульянов (плем.); 2. О. Д. Ульянова (плем.); 3. Г. Я. Лозгачев-Елизаров (приемный сын А. И. Ульяновой-Елизаровой); 4. А. В. Юстус (сын революционера из Венгрии, после смерти отца он был под опекой семьи Ульяновых); 5. Н. А. Преображенская (дочь А. А. Преображенского, управляющего совхозом в Горках); 6. Вера (кто точно, неизвестно); 7. Н. И. Хабаров (сын И. Н. Хабарова – зав технической частью в Горках); 8. Г. А. Лейтман-Волостнова (дочь А. М. Лейтмана – служащего санатория и Е. Б. Аттал – прачки в Горках); 9. С. В. Леталин (его отец – кочегар в Горках); 10–12. А. С. Горский, Н. Н. Скокин, А. Ф. Калганов – дети жителей деревни Горки.