якобы оправдания были откровенно гадкими. Она ничего мне не обещала. Это даже звучит некрасиво. Но ведь и я ничего не обещал. Встречался с ней, гулял, шалея от восторга, целовал ее… И сбежал, едва запахло жареным. Да еще и гордился этим, болван. Ведь не на курорт сбежал, не в тепленькое местечко, в тяжелые, истинно рабочие будни. И уверял себя, что, если у нас с Тосей настоящее, – она дождется. Самовлюбленный урод. Что должна была подумать Тося, когда я просто исчез? Звонила в больницы? Или даже в морги? Набравшись смелости, дозвонилась до нашей коммуналки? И что услышала? Не знаю.

Сейчас я понимаю, почему отец запретил мне встретиться с ней перед отъездом. Боялся, что я проговорюсь и родионовская лапа настигнет меня и в Братске. Но хоть записку-то можно было Тосе передать! Пусть бы сам проверил, чтоб ничего лишнего.

Ведь даже великий комбинатор, жулик и мошенник Остап Бендер, ни в грош не ставивший мадам Грицацуеву, оставил ей записку! «Срочно вызван на заседание малого Совнаркома». Вранье? Да. Но я и того не сделал. Оставил ее со всеми страхами? Бросил. Когда женщины провожали своих мужей на войну – это было страшно, но они – знали. Тося же даже не знала, жив ли я!

Отец старался уберечь меня и о Тосиных чувствах даже не задумался. Мол, что такое год-два? Помирятся, объяснятся. Но в двадцать лет год-два – немыслимая пропасть. Тем более, если она наполнена отчаянием и стыдом. В конце-то концов Тося узнала, что я жив-здоров, не попал под машину, не угодил под кулаки хулиганов, не поскользнулся, разбив насмерть голову. Жив и здоров. Просто уехал. Сбежал. Бросил ее. Как она после этого должна была на меня смотреть?!

И почему я решил, что Родионов вынудил ее встречаться с ним угрозами? Он ведь умел забалтывать. И мое невнятное предупреждение «держись подальше от этого человека» мало что могло изменить.

Почему я решил, что моя Тося сядет у окошка, глядя с тоской на дорогу и утирая платочком слезы? Будет ждать, как ждали с войны. Когда по всему выходило, что я ее попросту бросил. Оставил, как забытую в углу куклу. Но она ведь живой человек! А после нате вам, явился! Я что, ожидал, что она кинется мне на шею? После страхов, мучений, после того как она знать не знала, что со мной?

Да не думал я об этом. Павлин самовлюбленный! Если бы можно было – нет, не вернуться туда, в прошлое – но хотя бы найти ее сейчас! Попросить прощения за всю боль, которую я на нее обрушил. И пишу я все это не ради собственного оправдания, а как будто пытаюсь до нее докричаться – прости! Прости меня!

И отца винить в том нечего. Он судил со своей колокольни. Я же был на своей.

Не думал. Все заслоняла великая обида – как она могла! Предала! А я – не предал? Но это я сейчас понимаю, а тогда я был молод и, чего уж там, сосредоточен лишь на собственных чувствах. Мне было больно. Больно и обидно.

Работа, только работа. Все остальное – в прошлом. Забыть. Оставить Тосю Иванову в прошлом…

Александр замер. Фамилия! Наконец-то у него есть фамилия! Как награда за то, что не сдался, что продолжил поиски. Да, конечно, Тося Иванова – это почти как Маша Кузнецова. Вот если бы на страничке стояли полностью имя, отчество, фамилия и год рождения… Ага, и сегодняшний адрес для полного счастья! Ничего, теперь уже есть с чем работать. Тося Иванова ведь не вообще из Москвы, из педагогического. Пусть даже факультет неизвестен, но не сто тысяч человек там тогда училось. Ну и примерный год рождения тоже можно прикинуть, она же ровесница деда. Хотя бы примерно, плюс-минус пара лет. Пусть даже не пара, а пять лет плюс-минус. Он быстро написал Великому Сыщику коротенькое сообщение: Тося Иванова из педагогического. И подписался для полной ясности.

Остывший кофе показался вдруг необыкновенно вкусным.

…Принять решение было трудно, в душе горели и болели одни и те же вопросы: почему? Как? Следовать же принятому решению оказалось и вовсе почти невозможно. Невыносимо тяжело. Так и подмывало съездить еще раз или хотя бы написать (ведь написать – совсем легко!). Но я держался. Тося Иванова – прошлое. Все. Точка.

Чтобы не думать лишний раз, не ковырять рану, я и дополнительные дежурства на себя брал, и выходные старался занять работой. Может, кто-то и косился из-за спины, мол, выслужиться хочет, но вряд ли. Репутацию я себе уже заработал, так что неожиданный мой энтузиазм приняли как должное.

Когда Тихонов, как бывало до этого проклятого отпуска, сумел затащить меня в гости, тетя Зина тут же принялась охать:

– Что стряслось? Заболел? Нет? Точно? А родители? Ты после отпуска на себя не похож, только нос торчит.

Должно быть, я и в самом деле похудел (хотя куда уж больше), в зеркало старался лишний раз не заглядывать, мне казалось, что собственное лицо, привычное и неизменное, возвращает меня туда, куда возвращаться я не хотел ни в коем случае. Даже брился как автомат, почти по памяти.

От безостановочных вопросов тети Зины становилось трудно дышать. Спасла меня совершенно для меня неожиданно Таня. Отвлеклась от очередного учебника и сказала тихо, но строго:

– Оставь его в покое, мам. Разве не видишь, его сейчас лучше не трогать.

– Да как же! Он же молчит как рыба об лед! Нельзя же так!

– Почему это? Каждый человек имеет право на молчание. Ну не хочет человек исповедаться. Не. Хо. Чет. Оставь его в покое. Пожалуйста, – последнее слово она произнесла совсем тихо, обняв мать и заглядывая ей в глаза, смягчив резкость неожиданного своего выступления. И тетя Зина тут же растаяла.

Таня же отвела меня в свою комнату, тетя Зина тут же притащила нам и чайник, и блюдо с состряпанными на скорую руку пирожками с луком, яйцами и даже вроде бы с омулем. Омуля я в Братске попробовал впервые в жизни. Но в тот момент для меня и тети-Зинины пирожки, и столовская перловка были на один вкус. Таня увлеченно рассказывала что-то о стройке, о перспективах, об инфраструктуре (поступать она готовилась в строительный, но специализироваться собиралась не на ГЭС или фабриках, а на жилье). Я бездумно жевал пирожки и так же вполуха слушал. По-моему, Таня вела свой нескончаемый монолог лишь для того, чтобы я