Дети исчезали, а рисовальщик оставался со своей грязью на асфальте и думал, что такая картина из земли, воды и маленьких следов тоже достойна оказаться в каком-нибудь музее, неизвестно только в каком: в музее почв или в музее современного авангарда.

Так было и сегодня. Дети нарисовали собакам очки и рога, цветок мака щедро полили, так что он растаял, на рояле принялись играть ногами и быстро его затоптали, на изображение девушки тоже покусились, а денег не дал никто.

Однако в тот же момент судьба улыбнулась художнику: к нему подошел мужчина в кожаной куртке и с очень грязными руками — особенно выделялись его белые ногти. Этот мужчина жевал жвачку и плюнулся ею довольно-таки метко: прямо на изображение рогатой, в очках и с бородой девушки у ног художника.

Этот мужчина сказал:

— Дашь переночевать? Заплачу тебе, много дам.

— Деньги вперед, — возразил оголодавший художник, подумав, что нынче суббота, дворник завтра не придет, а на одну ночку можно и потесниться.

Мужчина дал ему комок мелких денег и потребовал, чтобы его немедленно отвели ночевать.

Придя к каморке под лестницей, мужчина взял у художника ключ, а затем скрылся за дверью, шлепнулся на пол и затих. Подождавши, хозяин каморки услышал призывный свист, затем хрип удушья и тут же тоскливый стон. Хозяин каморки испугался, что его квартирант задохнулся без свежего воздуха и умирает, и попытался открыть дверцу, но это ему не удалось, постоялец лежал как раз на пороге, занимая туловищем все пространство. Впору было выламывать дверь, но тут свист, хрип и стон повторились, и не раз (фью-хрры-ууии и т. д.), и стало понятно, что человек уснул.

Деликатно удалившись, владелец комка мелких денег пошел сразу же в булочную и там купил себе дешевого хлеба полкило и одну легкомысленную булочку. Денег хватило еще и на бутылку дрянной сладкой воды, а затем художник с битком набитым животом стал гулять и прогулял целый день, наслаждаясь жизнью, а вечером вернулся к себе домой под лестницу спать, но ему не открыли: за его дверцей громко ругались на непонятном языке и даже не заметили, что хозяин стучится.

К ночи дверь отворилась, но только для того, чтобы впустить тетю с двумя огромными полосатыми сумками. Художник было сунулся следом за сумками, но его вытолкнули руками и ногами. По первому впечатлению, в каморке под лестницей находилось человек пять, они лежали на тюках и узлах, наваленных до самого потолка, и как-то умещались.

Ужасно расстроенный, несчастный хозяин лег, дрожа, под свою дверь и всю ночь слышал, как двое храпят, а остальные ругаются, и еще плакал откуда-то взявшийся младенец: может, только родился.

Утром в каморку въехали еще три тетки с узлами, они скрылись за дверью, переступив через лежащего снаружи хозяина каморки, и тут же по подъезду поплыли запахи хлеба с чесночной колбасой. Художник постучал насчет денег, в ответ на что дверь приоткрылась и показался огромный грязный кулак с золотым перстнем. Кулак вслепую помахал по воздуху, и тут бедный прежний жилец понял всю безнадежность своей ситуации, тем более что сразу же подвалили новые люди, они заняли все пространство под дверью каморки вещами, они галдели, какие-то дети доверчиво шарили у художника в карманах, кто-то уже снимал с него пальто, и напуганный бывший владелец чулана, вырвавшись, побежал вон.

Что ж, вроде бы программа оставалась той же самой, надо было идти рисовать мысленно, затем так же мысленно есть хлеб и так далее — счастливая жизнь бедняка, но этот бедняк, замерзнув и не выспавшись, пал духом, он ругал себя за глупость и доверчивость, за то, что уже дважды потерял все.

Он больше не мог рисовать глазами, хотя шел мелкий дождь и из-за этого повис сиреневый туман — любимое состояние погоды, при котором краски окружающего мира отдавали радугой, а то, что оставалось вдали, выглядело загадочно. Он очень любил раньше рисовать такие картины, особенно акварелью, достаточно было намочить лист бумаги в первой попавшейся луже, натянуть его на доску, приколоть кнопочками — и широкой кистью создать золотое небо (смесь сажи газовой и оранжевого кадмия, много воды), а дальше уже можно было писать размытые сизые дали, а на пустом, специально оставленном месте появлялись попозже разноцветные кубики домов и — последний мазок — возникала ярко-изумрудная машина на переднем плане, такого цвета, какого в природе не бывает, и этот химически чистый цвет должен был частично отражаться в светлой, но рябой луже.

А теперь, голодный, мокрый и бездомный, художник плелся по улицам, не замечая окружающего его туманного воздуха и сырых разноцветных стен. Все, что раньше его радовало, кончилось. Не живя теперь нигде, он не мог больше думать о прекрасном и мечтать насчет выигрыша в судебном деле, насчет победы над проклятым жуликом Адиком и дальше, насчет рисования полотен для музеев всего мира.

Он не хотел больше притворяться, что его жизнь вся в будущем, что она ему удалась, что ничто, кроме живописи, его не волнует. Ему было обидно, холодно и плохо.

Он брел, присаживался на какие-то ступеньки, заходил греться в магазины, и вдруг — так бывает — на исходе сил, когда уже он совсем приготовился лечь и умереть — этот бедный художник сообразил пойти в свой прежний дом, где он когда-то жил, и пристроиться там у бывших родных дверей.

Там он и задремал, а очнулся только утром, когда в его прежней квартире залаяли собаки и по лестнице поплыл запах свежесваренного кофе. Затем кто-то прекрасно заиграл на рояле. Продрав глаза, ночующий увидел, что около него стоит литровая банка с горячим кофе и скромно лежит пакет. Там было много жареной картошки с сосиской, пластмассовая вилка и огромный кусок хлеба. О, как долго и радостно бедный насыщался этим неожиданным даром! Как плакал, сидя под стеной, о своей неудачной жизни! Как клялся себе, что добьется всего — только бы увидеть еще хоть раз эту семью, только бы иметь возможность подарить им свою картину, ту, которую он нарисовал тогда на тротуаре, — усатая и бородатая девушка с рогами и в очках, а вокруг нее, как козы, рогатые собаки тоже в очках, и среди них слепая собачка, наполовину засыпанная песком со следами детских сандаликов, совместная работа всех детей с аллеи парка, которые хорошо умели рисовать только усы и рога, а очки ловко приделывал один малый лет пяти, особо талантливый.

Как только наш ночлежник позавтракал, за дверью раздался скрежет замка, и художник, подхватив банку и пустой пакет, ринулся вниз по лестнице, только чтобы его не застали здесь эти милые люди: он стеснялся, что ему подали милостыню.

К вечеру, после долгих блужданий, замерзший бродяжка присел под каким-то навесом на крыльцо. Дождь все еще шел, идти было некуда. Ни за что художник бы не вернулся к той двери, за которой слышался лай собак и звуки рояля. К своей конуре тоже незачем было идти, отнимут последнее.

Он сидел, закрыв глаза, и ждал, когда его выгонят отсюда (любая крыша кому-то принадлежала).

Действительно, вскоре кто-то толкнул его в плечо.

Бедняк открыл глаза и увидел незнакомого человека, жирного и радостного, который тут же заявил, что является его старым товарищем по художественному училищу, но что теперь уже давно не рисует, так как стал богачом.