Маша посмотрела и сказала:

– Мама, это и есть сине-море?

– Да, деточка, – отвечала родительница, – сине-море, синéе не может быть!

– Очень хорошо. А теперь поехали к бабушке на дачу.

2011

В нашем богоспасаемом отечестве существует такое дурацкое обыкновение: пренебрегать опытом поколений, давно отошедших в небытие, которым дорогой ценой достались кое-какие истины, единственно и безотказно спасительные, если иметь в виду российские порядки и безмозглую молодежь. А именно: коли ты желаешь дожить до глубокой старости, то нужно научиться прятаться; горе долгим не бывает, и ему, как правило, наследуют радостные деньки; сколько бы писатели ни сочиняли трогательных историй про несчастных влюбленных и злых родителей, ставящих им палки в колеса (см. драму В. Шекспира «Ромео и Джульетта»), истина состоит в том, что жениться нужно в зрелом возрасте, на девушке своего круга и обязательно по расчету, а никак не по любви, потому что любовь – это тяжелое психическое недомогание, истязающее человека, дурманящее ему голову и, главное, застящее глаза.

Как раз этой-то спасительной истины студент Миша Горелик знать не знал и знать не хотел, поскольку он был безумно влюблен в одну провинциалочку, видную девушку по фамилии Селезнева, которая была старше его на четыре года, никогда ничего не читала и любила подолгу смотреть в окно. Он засыпал и просыпался с мыслью о возлюбленной, подбирал за ней разные мелочи вроде заколки или носового платка, целовал ее мокрые следы, когда она мыла пол в общежитии, и наловчился писать лирические стишки. Наконец, под Октябрьские праздники 70-го года они, что называется, переспали и, воспользовавшись случаем, Миша сделал Селезневой предложение на мосту; собственно, это был несчастный путепровод через какую-то второстепенную железнодорожную магистраль, но Мише было приятно думать, что он, как это часто показывают в кино, сделал своей возлюбленной предложение на мосту.

Родители были против. Со стороны жениха возражения основывались на том, что у Миши еще грудное молоко на губах не обсохло, что даже на Ленинскую стипендию прожить семьей невозможно и что вообще глупо жениться, когда настоящая гульба еще впереди. Со стороны невесты особых претензий не было, хотя Селезнева-мать писала из Средней Азии, где она поселилась с дочуркой сразу после войны, что, дескать, охота же ей, дурехе, мыкать горе с питерской нищетой.

Как бы там ни было, они поженились и двух месяцев не прошло. Обстоятельства семейного быта оказались и вправду нечеловеческими: они вчетвером, считая родителей Михаила, жили в коммунальной квартире на Литейном проспекте, ближе к Большому Дому, занимая угловую комнату, впрочем, с очень высоким потолком, которую они разгородили старинным буфетом на две неравные части, – старикам побольше, молодым поменьше, чтобы только поместилась супружеская кровать. Однако же как-то жили, благо Горелики-старшие были люди интеллигентные и покладистые, а Миша устроился сразу на две работы, которые изматывали его донельзя, но зато обеспечивали безбедное прожитье. К восьми часам утра он летел на Васильевский остров в университет, потом занимался в библиотеке, с четырех до одиннадцати работал у Товстоногова монтировщиком декораций, затем до часу ночи исправлял должность полотера в областном геологическом управлении и, когда вся страна уже давно дрыхла, поджав коленки, возвращался к себе на Литейный спать. Селезнева же все прихварывала и не делала без малого ничего.

Ближе к лету ей явилась фантастическая идея – обзавестись собственным выездом, то есть подержанным «Запорожцем», чтобы совершать увеселительные прогулки по славным предместьям города на Неве.

Для настоящего мужчины ублажить любимую – это святое дело, и молодые решили на летние каникулы отправиться в Среднюю Азию, где, по словам Селезневой, легко было заработать не то что на «Запорожец», а даже на «Жигули».

Только-только сдав экзамены и зачеты, Миша со своей молодой женой отбыли самолетом в Среднюю Азию, в туркменский город Мары, где жила Селезнева-мать, у которой было полдома недалеко от базара, с небольшим садом, беседкой, увитой настоящим виноградом, и допотопным отхожим местом, спрятанным на задах. Вообще городок производил приятное впечатление на европейца, падкого до экзотики, даром что был пылен и грязноват: вдоль улиц тянулись арыки, в которых плескалась здешняя ребятня, на базаре, возле табачного ларька, устроился нищий старик, чуть ли не дервиш (странствующий монах), в чалме, стеганом халате и с бельмами вместо глаз; на центральной улице молодым попался ослик, тощий, как велосипед; народ почему-то ходил в остроносых галошах на босу ногу и работал, нет ли, поначалу было неясно, поскольку множество трудоспособных мужиков посиживали компаниями на корточках и беседовали на своем доисторическом языке.

Теща оказалась вполне симпатичной женщиной, незлой, услужливой, говорливой, но смотрела на Мишу по-русски, то есть внимательно и печально, как наши женщины смотрят на неухоженных парней, которых некому пожалеть. Она же нашла зятю хорошо оплачиваемую работу на земснаряде, и уже на третий день по приезде Миша вступил в должность матроса второй статьи. Такое фантастическое звание в условиях среднеазиатской пустыни было обусловлено тем, что город Мары стоял на Каракумском канале, и земснаряды без конца очищали от ила фарватер и некоторую часть оросительной системы, сам земснаряд представлял собой судно, оснащенное специальным прибором, а в рабочей команде числились, как правило, два матроса, механик и вахтенный бригадир.

Все лето, через два дня на третий, Миша отправлялся в кузове грузовика к месту своей работы в компании бригадира Голованова, механика Вани Зуева, который уже в седьмом часу утра был бесчувственно пьян, и матроса первой статьи, тихого туркмена со смешным именем Каналгельды, что по-русски означало «канал пришел». Ехать к месту работы нужно было часа четыре, и все пустыней, без дороги, среди песков серо-палевого оттенка, редко поросших карликовой акацией и саксаулом, да еще раскаленных солнцем до такой степени, что дышать было мучительно тяжело. В пути болтали о том о сем, например, о приготовлении самогона из томатной пасты, а бригадир Голованов все время сбивался на свою излюбленную статью:

– Интересное наблюдение, – говорил он. – Когда моя скво («жена» на языке ирокезов) помалкивает, словно воды в рот набрала, то нет родней существа на свете, прямо как мой доберман Федот. Но стоит ей заговорить, сразу повеситься хочется, и это ей не это, и то не то. Вот почему так получается, что в девяноста девяти случаях из ста муж с женой не кроссворды разгадывают и не в шашки играют, а лаются с утра до вечера, – почему?!

Каналгельды иной раз отзовется:

– Потому что баба не человек. Это, значит, такое явление, которое совсем из другого мира пришел, как привидение, а с привидением разве про томатную пасту поговоришь?

– Вы, туркмены, вообще молодцы, держите своих скво в струне, наравне с какой кухонной принадлежностью, а у нас, у русских, среднестатистическая жена – это землетрясение и Мамай.

Механик Зуев тем временем крепко спал, похрапывая сквозь ситцевую рубашку бригадира, в которую была укутана его пьяная голова.