Покинул «город», когда Чартриз еще спала. Было бы слишком трудно сказать «прощай», поскольку она казалась воплощением моей тайной веры, будто некий внутренний металлургический процесс превращает меня в сильного, лучшего человека. А если бы я прислушался к ее замечанию насчет цифры – что ж, она могла быть той самой, кого я ищу. Но какая-то сила во мне, порожденная, видимо, эволюцией, требовала по договоренности с кровью дойти до конца… или, может быть, до начала? Я, как ребенок, уже знал, что печка горячая, и никак не мог удержаться, чтоб еще раз ее не потрогать. Собственно, в данном случае два раза, ибо мне предстояло навестить двух женщин, потом вернуться к Рози, если она еще дома. Если нет, стану монашествующим монахом, волосатым старым Бодхисатвой, бормочущим мантру: «ооо-ооо-аххх-аххх», – опираясь на банан вместо палки. Ко мне заскочит женщина, я расскажу, что узнал – скорее, не узнал, – нажимая кнопки соковыжималки и получая в награду стакан фруктового сока.

Было легко и в то же время невозможно сохранять хорошее настроение, катясь на мопеде к дому Кейтлин, имя которой, как она мне объясняла, означает «девственная красота». Если спросит, кого я люблю больше и крепче всех, вряд ли я разорву рубашку на груди, показав имя Рози. То есть, конечно, если Кейтлин не ушла в монастырь, куда клялась уйти после моего ухода, заявляя, будто в постели со мной в ней пробуждались лесбийские желания и опасение, что она скоро будет расклеивать на бензоколонках объявления: «Приглашается здоровая опытная профессионалка, желательно бисексуальная». Поэтому я ехал от дома Чартриз к дому Господа Бога. Всего час езды.

Все эти женщины совершают паломничество. Думают, что черепашьи яйца, бамперные наклейки, ключи от «Биг-боя», волшебная пыль даруют спасение. Но, по-моему, мы и так живем в горделивой земле пилигримов.[43]Разве Господь милостиво не простер над тобой Свою руку? Разве Бог не исправляет все наши ошибки, укрепляя наши души для самоконтроля? Разве не проложены дорожки в диких дебрях мыслей? Но когда камни нарушат молчание и дадут нам понять, что сделка заключена? Все в проклятой стране перепутано, деревенские идиоты ведут бег с барьерами, поэтому легко простить тысячу мистиков и алабамских заклинателей змей, с нетерпением ожидающих Апокалипсиса, – все равно что приколоть синюю ленточку к футболке ребенка-инвалида, проскользнувшего под барьером и выигравшего параолимпийские игры.

Напалмовое небо Вьетнама, ради напалма и ради небес… Как далеко я уехал от родной страны. Другая полукровная связь с другим полом должна направить меня по туннелю к некой известной памятной дорожной развязке.

Теперь я стою в двух шагах от решения еще одного вопроса: может быть, я действительно сам написал письмо. Вполне возможно при тех фокусах, которые выкидывает моя память. Может быть, я запутался в обратных кадрах, прокрученных Чартриз. На протяжении самой первой прожитой вместе недели она столько раз взбивала мне мозги, что желтка уже не осталось – один яичный белок.

Тормознув на подъездной дорожке Кейтлин, я испустил единственный агностический вздох. Католики мне родня со свихнутой психикой, омраченной бесконечными тайнами, воспламеняемой чувством вины, хотя газопровод глубоко спрятан. Мой тоже остается скрытым. Даже исповеднику не признаюсь, откуда идет газ. Я не уверен, что сам в том виноват. Впрочем, во мне что-то было испорчено с самого начала. Хотелось не столько искупить вину, сколько выяснить, в чем она состоит. К этому времени я уже понял, что истина – это провал, трещина, которая заполняется чем угодно; но до краев заполнить ее невозможно. Я ее засыпаю и засыпаю, она расширяется и расширяется, точно так же, как и перед любым другим, пока не проглотит нас, а потом выплюнет с новой религией, с новой прической.

Вот я снова стою у огромной бездонной дыры.

Она ждала меня на веранде в небесно-голубом спортивном костюме, словно Богоматерь в фитнес-клубе. Наверно, даже Непорочной Деве приходилось следить за талией и бедрами. Кейтлин стояла, склонив набок голову, с вопросительным взглядом – не с удивленным, а с экстатическим, как в восемнадцатом веке, – и я вдруг понял, почему все, кажется, знают о моем приезде. Вспомнился обрывок последней фразы Марни, обращенной ко мне. «Знаешь, – крикнула она вслед, – ведь письма еще рассылаются по цепочке…»

Много лет назад я, как девочка-школьница, подробно и взахлеб рассказывал очередной женщине о предыдущей, и теперь, видно, каждая, выслушав предъявленное обвинение, предупреждает других: «Едет. Придурок считает, будто кто-то из нас собирается его убить. А теперь еще думает, будто мы хотим свалить на него вину за убийство. Он чему хочешь поверит. Явится, как только доедет. Двери заприте. Бретельки бюстгальтеров заклейте липкой лентой».

Кейтлин притоптывала ножкой – топ-топ-топ, – по-прежнему самая нетерпеливая из живущих на свете псевдодевственниц. Псевдо – потому что в тот самый момент, когда я прокладывал путь внутрь, мне был дан от ворот поворот. Потом она меня сбросила и прямо на глазах завершила преображение. Заскакала, запрыгала, залепетала про маму и папу, я почти ждал, что сейчас она предъявит карточку для проезда в школьном автобусе, удостоверяющую, что ей четырнадцать лет, а не двадцать один, как она мне сообщила. Потом Кейтлин меня заставила спуститься по лестнице и уйти. Объяснила, что мужчины, кажется, никогда ей особо не нравились, и до нашего сверхскоростного секса, длившегося ровно столько времени, сколько требуется космическому кораблю, чтоб пересечь Миссисипи, на минуту представила меня женщиной. Видно, этот ошеломляющий образ действительно ошеломил ее. Потому что она напоследок сказала:

– Уйду в монастырь.

Должен признать, в тот момент я почувствовал некую гордость. Сотворил монахиню. Мигом. Если меня покинет удача, а великий Бог Страшного суда действительно существует, я заработал выигрышное очко, общественный защитник, назначенный небесами, приведет в мою пользу смягчающее обстоятельство, и меня отправят в чистилище для наполовину проклятых.

Топ-топ-топ, топала ножка. Я еще не успел слезть с мопеда, как Кейтлин крикнула:

– Я не посылала письма. А теперь уезжай.

Я направился к ней, она попятилась. Я был черным парнем в лифте, полном белых старушек. Все равно шел. Хочется узнать, что она теперь ищет, какой горшок с искупительными сокровищами зарыла на своем священном жизненном пути.

– Хочешь меня ударить? Говорю тебе, это не я. Никто из нас письма не писал. Может, оставишь нас в покое?

– Мария, я просто поговорить хочу.

– Кейтлин.

– Извини… дело в цвете твоего костюма… Просто поговорить хочу, Кейтлин.

– Да? Ну, тогда зайди на пять минут. Я смотрю на часы. У тебя четыре минуты пятьдесят секунд. Сорок, тридцать девять…

– Тридцать девять шагов в никуда?

Мы зашли. Она забилась в угол, я застрял в дверных жалюзи, словно муха. Оглядел комнату – кругом церковные свечи, ангелочки на стенах. Интерьер, оформленный легкомысленным священником.