Признаюсь, я почувствовал облегчение, избавившись от сэра Николаса и его отвратительной трубки, и все же после его отъезда продолжал пребывать в некотором смущении в связи с новыми обязанностями: у меня не было ясного представления о том, что я должен делать в качестве попечителя бедняков. Должен ли объезжать на Плясунье окрестные деревни, ловить Ленивых и посылать на ткацкие работы, а Беспомощным раздавать шестипенсовики и куриные ноги? У меня не было привычки часто ездить в деревню Биднолд, разве когда приходила охота навестить Мег в «Веселых Бездельниках», и я не представлял, сколько бедняков могут обратиться ко мне за поддержкой. Если б не снегопад, я тут же оседлал бы лошадь и помчался б на разведку, но, как и судья Хогг, я не хотел заблудиться в снегах, и потому решил сначала занести на бумагу все — увы, весьма немногое, что я знал о бедняках. Я взял перо и написал следующее:

1. Их много.

2. Похоже, их больше в столице, там они толпятся на набережных и устраиваются на ночлег на ступеньках пивных.

3. Они больше остальных людей подвержены болезням, чему я был свидетелем, работая в больнице св. Фомы.

4. В глазах многих бедняков светится безумие, из чего я заключаю, что у Пирса в «Бедламе» их множество.

5. С точки зрения Уинчелси бедняки составляют особую расу, отличную от остального человечества. Однако анатомы черпают знание о человеческом теле, изучая трупы бедняков, и нигде не написано, что печень лорда по своей форме, функциям, строению или структуре отличается от печени жителя трущобы (впрочем, печень лорда может быть увеличена количеством пропущенного сквозь нее вина).

6. Их любил Иисус.

7. Существует любопытное противоречие между Его верой в благородство бедняков и верой так называемых благородных людей в их врожденную порочность. (А ведь считается, что у нас набожный народ.)

8. Не могу сказать, что за тридцать семь лет своей жизни, вплоть до сегодняшнего дня, тринадцатого января 1665 года, я часто думал о них.

9. Как относится к ним король? Он убежден, что все должны быть довольны своим жребием и не должны стремиться подняться выше. А что он скажет о бедняке?

10. Я слышал, что в Биднолде есть человек без языка, крепкий телом, но немой, он выпрашивает милостыню у всех, кто проходит мимо. Кто он — Беспомощный или Ленивый? Есть ли у него лицензия? И если нет, что мне с ним делать?

Тут я остановился. Даже из этих нехитрых записей мне стало ясно, что проблема бедняков весьма сложна и принадлежит к тем вещам, которыми я никогда не предполагал заниматься. Со вздохом я отложил перо. У кого просить совета по этому вопросу, о котором я знал так мало, что мысли мои полностью смешались? Ответ не заставил себя ждать. Конечно, у Пирса. Испустив очередной вздох, я снова потянулся к перу. Надо писать Пирсу и, естественно, получить в ответ письмо, полное критики и издевок. Эта задача утомила меня раньше, чем я к ней приступил, но тут мое внимание привлекли сладостные звуки: то пела Селия. Я тут же покинул кабинет, пошел в Музыкальный Салон, сел на узкий высокий стул и позволил голосу моей жены заглушить мысли о бедняках и бездомных.

В эту ночь мне снился явно вещий сон: я стоял на крыше своего дома и смотрел на звездное зимнее небо, но не через телескоп — его там не было, — а собственными несовершенными глазами. После нескольких часов (так, во всяком случае, мне показалось во сне) такого созерцания я почувствовал сильную резь в глазах, а на щеках — влагу, похожую на слезы. Я утер слезы рукавом, но, взглянув на него, увидел красное пятно и понял, что глаза мои кровоточат. Я уже собирался спуститься с крыши и надеть на глаза темную повязку, но тут заметил короля — он сидел неподалеку, на дымовой трубе, и серьезно смотрел на меня.

— Хоть ты и истекаешь кровью, Меривел. — сказал он, — но все же не понимаешь Первого Закона Космоса.

Я хотел было спросить у него, что это еще за «Первый Закон», но как раз на этом месте проснулся с мокрыми щеками. Слава Богу, это были слезы — не кровь, но тем не менее меня огорчило, что я лил слезы во сне. Некоторое время я пребывал в растерянности, не понимая, откуда взялся такой сон и что он означает. Из-за кого или из-за чего я плакал? Оплакивал ли я индийского соловья? Или бедняков, чьи страдания вдруг открылись мне? Или свое невежество? Или мою неспособность постичь Первый Закон Космоса?

Я встал, умылся, немного поеживаясь, однако капель за окном наводила на мысль, что началось таяние снега. Потом снова лег в постель и вернулся к своим мыслям.

Ближе к утру я решил, что, если отказаться от бессмысленной тоски о днях, проведенных мною в облике королевского шута, больше всего меня мучает невозможность музицировать совместно с Селией. Мне приходилось довольствоваться ролью слушателя. Я мечтал, мечтал горячо — это я теперь понимал — аккомпанировать, вторить ей, но я стыдился звуков, извлекаемых мною из гобоя, и почти прекратил заниматься, боясь, что Селия может услышать мою игру. Но как тогда достигнуть того, на что я так надеялся? Мысленно я озадачил этой проблемой короля и терпеливо ждал его ответа. Думаю, на какое-то время я задремал и ясно увидел короля, тот поднял с колен перчатку, сшитую покойным отцом, надел ее на руку и тем самым скрыл под ней бесценные кольца с бриллиантами и изумрудами, украшавшие его пальцы. «Votià,[46]— сказал он. — Ты должен заниматься втайне».

Я не знал, как это сделать, да и времени поразмыслить с утра у меня не было: не успел я в одиночестве позавтракать, как Уилл Гейтс доложил, что прибыл Финн и ждет меня в Студии.

Я не посылал за ним. После приезда Селии я уже не так энергично старался обрести новое призвание в живописи. Эксперименты с цветом и светом уступили место напряженному освоению гобоя. Однако, пока я шел в Студию, меня озарила мысль изобразить на холсте выдуманных мною русских среди заснеженных просторов их земель. Снег кое-где еще лежал в парке, — значит, первым делом следует начать с пейзажа (все белым-бело, наверху нависшие облака стального цвета), а потом перейти к изображению людей, моделями для которых станут Кэттлбери и Уилл Гейтс в меховых табардах, — я все еще ожидал их из Лондона. Так что приход Финна оказался своевременным. Он мог помочь продумать композицию, объяснить, как и где лучше расположить фигуры в белых одинаковых балахонах, разобраться со светотенью. И если он опять выступит с претенциозным требованием изобразить на заднем плане обломки статуй, мне будет что возразить: в России нет разбитых статуй — мороз все их обращает в черепки. Я открыл дверь Студии. Освещение в комнате было хуже обычного, зато Финн сверкал и переливался: вместо привычных зеленых лохмотьев бродяги он вырядился в малиновый с золотом костюм, на ногах были туфли с пряжками и — что самое невероятное, из-за этого я с трудом узнал его — голову украшал белокурый парик.

— Мой дорогой Финн! — воскликнул я.

Художник заулыбался, я заметил, что щеки его — довольно впалые, словно он давно не ел, — зарумянились.