Воевода Шеин, человек по природе великодушный, помиловав Лермонта и его соплеменников, не столько стремился к увеличению войска Царя Михаила Федоровича, сколько желал поставить на место второго и третьего воеводу, забывших про обычай и разряды, дерзнувших высказаться до него, посмевших вылезти вперед со своим мнением, до архистратига, главного царского воеводы.

Давно был на ножах он с Михаилом Матвеевичем Бутурлиным — не мог простить тому, что в 1607 году отъехал он к Тушинскому вору, изменив земле русской. Правда, был Бутурлин ранен под Белой, но, по мнению Шеина, еще мало крови пролил он, чтобы выжечь свою измену.

В дороге стрельцы, явно следившие за тем, чтобы взятые в полон «немцы» не удрали на своих конях, пели грустную песню:

Не шуми, мати зелена дубравушка,

Не мешай добру молодцу думу думати,

Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти

Перед грозного судью, самого Царя…

Лермонт прислушивался к непонятным словам и звукам чужого языка. И песню эту он запомнил навсегда.

Всюду вдоль Смоленской дороги до самой Москвы холопы рубили девственную дубраву, стремившуюся дотоле наступать на степь и всю землю покрыть. С шумными предсмертными вздохами падали вековые неохватные сосны. Рубка эта шла с воцарения Михаила Федоровича — отстраивались спаленные дотла в Смутные годы иноземных нашествий города и селения. Из праха поднимал срубленный лес древние уделы русских князей и бояр. С той поры рубка леса «великими тысячами» уже не прекращалась на всей серединной русской земле.

Крымские татары называли русские леса «великими крепостями». С XV века Московское государство окружило себя зеленой полуподковой — цепью сплошных засек в дремучих и непроезжих лесах смоленских, калужских, тульских, ливненских, козельских, рязанских. Весь народ, засучив рукава, строил эти мощные укрепления, засекая топорами деревья на высоте человеческого роста, не отделяя поверженные стволы от комлей. Ни конница, ни пехота не могли продраться сквозь эти густые завалы, чередовавшиеся с глубокими рвами. Уйма леса ушла на постройку крепостей и городов на главных прорубленных в дубравах дорогах и реках лесного царства-государства, подлинной матерью которого была не Пресвятая Богородица, а русская мати зелена дубрава.

Нет, как и Польша, не текла Русская земля молоком и медом.

На привале у колодца, стоявшего посреди пожарища, могучий Дуглас едва не свалился кулем с коня. Он поймал встревоженный взгляд Лермонта и подозвал его пальцем к себе.

— Дай-ка мне, Джорди, воды, — проговорил он хрипло, — и перевяжи мои раны.

Когда Лермонт напоил его и стал перевязывать кровоточащие колотые и рубленые раны, Дуглас, сцепив зубы, тихо произнес:

— Ты почему, пострел, не признался мне, что мы с тобой родственники, что твоя мать из рода Дугласов?

— А вам-то кто сказал это?! — спросил он гневно дядю.

— Кто сказал, тот давно убит. Почему ты мне не открылся?

— Не хотел от вас поблажек, сэр! — вспыхнув, ответил тот.

— Ну, парень! Видывал я гордых дворян-шотландцев, но ты среди них самый большой гордец!

Помолчав, Дуглас еще тише, почти шепотом молвил:

— А знаешь ты, гордец, почему я сдал шквадрон?

— Не знаю, сэр, и, честно говоря, я не ожидал этого от вас, но, не скрою, рад, что вы так поступили.

— Потому, Джорди, что в шквадроне больше новичков, чем нас, стариков, зеленые отроки, только начавшие жить, наши шотландцы, наше будущее, и ты среди них — мой родственник, сын красавицы Кэтрин Дуглас! Запомни это навсегда, не терзай себя, гордец, попусту и не ругай про себя старика Роберта Дугласа. А я никому не скажу, что мы с тобой одна плоть и кровь. Договорились?

— Конечно, сэр, как скажете, сэр, — смешался Лермонт.

В Можайске Шеина и воевод встретил боярин и стольник князь Василий Петрович Шереметев, которого Царь послал спросить о здоровье Михаила Борисовича со товарищи и наградить их золотыми за «бельскую службу» — освобождение города Белой. Лермонт с любопытством издали наблюдал за церемонией, хотя ни бельмеса не понял в ней. Откуда ему было знать, какая буря кипела в сердцах князя Черкасского и Бутурлина, или почему Шеин так холодно обошелся с боярином Шереметевым, да отчего в его топазовых глазах сквозило явное презрение к нему. А Шереметев этот, в отличие от Шеина, во время Смуты, подобно большинству бояр, метался из лагеря в лагерь: поднимал оружие за Тушинского вора, а потом целовал крест Царю Владиславу, польскому королевичу, и в конце концов очутился под знаменем князя Пожарского в земском ополчении 1612 года. Однако Шеин не слишком пренебрегал этим стольником, Шереметевым, понеже родной дядя его Феодор Иоаннович Шереметев со дня воцарения Царя-отрока Михаила Федоровича Романова — с 14 марта — стоял во главе правительства Московского государства и был первым человеком в Боярской думе. На Западе его назвали бы регентом. И к этому надобно прибавить еще, что в новорожденном царском дворе знали: овдовевший в июле Шереметев подозрительно рано готовится сватать княжну Ирину Борисовну Черкасскую, двоюродную сестру Царя!

Во всех этих хитросплетениях еще предстояло разобраться Джорджу Лермонту. Он открывал для себя новый, неведомый мир, не похожий на его родную Шотландию и известные ему страны, не менее самобытный, чем империи ацтеков и инков, о которых он мечтал, рассматривая атлас Меркатора и зачитываясь воспоминаниями о первооткрывателях, о заокеанской конкисте.

Пестрый поезд Шеина въехал в Москву под победный звон колоколов через Арбатские ворота мимо церкви Николы Явленного. И Арбат, и церковь эти должны были впоследствии сыграть немалую роль в жизни вчерашнего студиозуса Лермонта.

Так лета от сотворения мира 7121, или по нынешнему, Григорианскому исчислению 1613 года, появился в московской книге иноземцев «бельский немчина», сиречь «немец из Белой», или «шкотский немец», а точнее, шкот, или скот, шот, чье имя русские писали по-разному — то Георг Лермонт, то Лермант, то запросто Юрий Андреев, по имени, по отчеству. Так прибыл он в Москву — и волей, и неволей, и своею охотою, а по-честному, больше неволей.

Еще в XVI веке стали отходить в прошлое те самые закованные в броню рыцари, о которых столько романов запоем прочитал отрок Лермонт. Сражаясь в расчлененном порядке, а то и вовсе в одиночку, один на один, малоподвижные до того, что зачастую, свалившись с коня, не могли самостоятельно подняться, они становились легкой добычей копейщиков и пехоты. Изобретение пороха, появление огнестрельного оружия, артиллерийского и ручного, и широкое его распространение уже в XIV столетии вызвали переворот в военном деле, в стратегии и тактике. Своим адским грохотом это оружие огласило смертный приговор всем Тристанам и Амадисам Галльским. Бедные латники не могли устоять против пушек, заведенных на Руси великим князем Дмитрием Донским в 1389 году. Ручные пистолеты пробивали любой панцирь. У рейтаров оставались обычно одни лишь шлемы и грудные латы, металлические кирасы или кожаные колеты. Они шли в бой в сомкнутом строю, в плотных боевых порядках, ведя сплошной огонь из мушкетов с фитилями. Образцом для Московского рейтарского полка, начиная с первых его шквадронов, служила наемная постоянная армия Нидерландских Генеральных штатов, коей командовал знаменитейший в Европе полководец Мориц Оранский доведший до совершенства стратегию и тактику своей армии. Немецкие рейтары почитались грозной силой в Польше и Швеции — у исконных врагов Руси. Пришлось и Московии завести своих рейтаров иноземного строя до появления собственных драгун и первоклассной кавалерии.