на этих плебейских любителей щей да каши, к которым была так любезно внимательна хозяйка», – рассказывал Антонович.

Разнообразие впечатлений, бурление культурной жизни, участие в быстро образующихся и так же быстро распадающихся коалициях, дружба единомышленников против враждебных кружков обогащали, разнообразили жизнь сотрудников и владельцев журнала. Естественно, Панаева и Некрасов выступали единым фронтом.

Авдотья снова родила сына и полностью погрузилась в заботы материнства. Серия ссор, подогреваемых братом Некрасова и братом Панаевой, закончилась новым отъездом поэта в Ярославль. Однако вскоре он был вынужден вернуться в Петербург: заболел новорожденный сын Иван. Материнское счастье Авдотьи длилось только четыре месяца, потом малыш начал чахнуть. Лучшие доктора пытались спасти маленького Ивана, записанного, естественно, под фамилией Панаев, но беда была неотвратима – 27 марта 1855 года он умер. Панаева впала в беспросветное отчаяние и жестоко рассорилась с Николаем Алексеевичем – история повторилась.

Их совместная жизнь превратилась в ад. Гармоничного союза не получилось, и, судя по всему, не только по вине женщины. Некрасов явно был не способен дать счастье и спокойствие своей подруге в сложной «незаконной» ситуации. Мужчина, еще молодой, но будто дряхлый, опустившийся плечами, «самоистязатель, каждое свое чувство превращающий в казнь, он и любить умел только мученически, только мучительски», – заключал биограф Панаевой.

В этом году произошло одно из самых серьезных расставаний любовников.

Панаевой многие сочувствовали; Грановский сокрушался: «Видно, что над ней тяготеет влияние необразованного, пошлого сердцем человека… А как жаль ее. Она похудела, подурнела и очень грустна», – повторял он 30 апреля 1855 года.

Некрасов ощущал двойственное чувство: с одной стороны, облегчение, свободу, но с другой – тревогу за страдающую женщину:

Кто ей теперь флакон подносит,Застигнут сценой роковой?Кто у нее прощенья просит,Вины не зная за собой?Кто сам трясется в лихорадке,Когда она к окну бежитВ преувеличенном припадкеИ «ты свободен!» говорит?Кто боязливо наблюдает,Сосредоточен и сердит,Как буйство нервное стихаетИ переходит в аппетит?

Поэт не оставил воспоминаний о совместной жизни с возлюбленной, но в небольшом стихотвореньице несколькими словами очень ярко обрисовал реалии их отношений. Особенно странное впечатление производит хороший аппетит женщины, только что угрожавшей самоубийством.

В это время Некрасов представлял собой «настоящего русака из приволжских местностей… Профессионально-писательского было в нем очень немного, но много бытового в говоре, в выражении умного, немного хмурого лица. Всем запомнилась его манера обращаться к собеседнику «отец» – независимо от возраста. «И вместе с тем было в нем что-то очень петербургское 40-х годов, с его бородкой, манерой надевать pincenez, походкой, туалетом. Если Тургенев всегда смотрел барином, то и его когда-то приятель Некрасов не смотрел бывшим разночинцем, а скорее дворянским «дитятей», который прошел через разные мытарства писательской карьеры», – отмечали современники.

Вскоре Панаева уехала за границу, где надеялась поправить здоровье и нервы. Своему приятелю она писала: «Я потому говорю, что жизнь не может мне более принести радостей, что у меня нет детей. Потеря моего сына меня слегка свихнула с ума, кажется, никто этому не хотел верить… Я считаю себя умершей для жизни и горюю в своем одиночестве».

Она каталась по городам Италии и Франции без видимых целей, без интереса, без удовольствия. «В Венеции я могла бы развлечься, даже забыть о моих зрелых годах, потому что имела много доказательств, что их не хотят замечать. Но что же я делаю? Сижу одна вот уже три месяца и все обдумываю, способна ли я удовольствоваться одним удовлетворением женского самолюбия, то есть окружить себя толпою молодых людей, выслушивать их комплименты, объяснения, кокетничать. Иногда мне кажется, что я способна, но потом мне сделается все так противно, пошло, что сама себе я делаюсь мерзка. Нет, я погибла безвозвратно!» «Вообще я трачу много, хочу развлекаться, но умираю от тоски. Все ноет во мне. Доктор мне попался хороший, он сказал мне, что ничто мне не поможет, кроме перемены образа жизни и спокойствия духа, а как этого ни одна аптека не может отпустить по рецепту его, то всякое лечение пустяки для меня», – жаловалась она в письмах.

Некрасов не писал. Ей казалось, что он забыл и никогда больше не позовет ее назад. «Некрасов с Панаевой окончательно разошлись, – писал Василий Боткин брату. – Он так потрясен и сильнее прежнего привязан к ней, но в ней чувства, кажется, решительно изменились». Любовникам было невозможно находиться вместе, но стоило Панаевой оказаться вдали от Некрасова, как на него наваливалась тоска, поэт чувствовал, что любит ее пылко и нежно, изливал на бумагу слова страсти, летел к ней, требовал возвращения. Добившись своего, снова делался раздражительным и угрюмым, снова обижал ее и отталкивал небрежением, равнодушием… Классическое «вместе тесно, а врозь скучно».

В августе 1856 года Некрасов прибыл в Вену, где его ждала Авдотья Яковлевна. Это был его первый выезд за границу, и он провел в Европе почти год, до июня 1857, но, как ядовито заметил Герцен, смотрелся в ней плохо – как «щука в опере». Затем они вместе продолжили путешествие. Скандалы прекратились, в отношениях пары установилась гармония. Этот период мог бы показаться идиллическим, если бы не нотки охлаждения и какой-то «амортизации чувств», то и дело проскальзывающие в письмах Некрасова друзьям. Он писал Боткину из Рима: «Сказать тебе по секрету – но чур по секрету! – я, кажется, сделал глупость, воротившись к… Нет, раз погасшая сигара – не вкусна, закуренная снова!.. Сознаваясь в этом, я делаю бессовестную вещь: если бы ты видел, как воскресла бедная женщина, – одного этого другому, кажется, было бы достаточно, чтобы быть довольным, но никакие хронические жертвы не в моем характере».

Кажется, он раньше своей подруги устал от их близости.

Какие-то качели: чувства то взмывают в облака, то устремляются к земле.

Кому только не описывал Некрасов в письмах перипетии своих отношений с Панаевой! Он вводил в курс дела и Тургенева, и Боткина, и Добролюбова, и Чернышевского… Можно представить, кому и сколько он рассказывал устно.

«А.Я. теперь здорова, – сообщает поэт Ивану Тургеневу, – а когда она здорова, трудно приискать лучшего товарища для беспечной бродячей жизни. Я не думал и не ожидал, чтоб кто-нибудь мог мне так обрадоваться, как обрадовал я эту женщину своим появлением. Должно быть, ей было очень тут солоно, или она точно любит меня больше, чем я думал. Она теперь поет и подпрыгивает, как птица, и мне весело видеть на этом лице выражение постоянного довольства – выражение, которого я очень давно на нем не видал. Все это наскучит ли мне или нет, и скоро ли – не знаю, но покуда ничего – живется».

Еще более отчетливо томление его неудовлетворенной души просматриваются в стихах: «Не торопи развязки неизбежной! И без того она