12 (22) мая «танцевали до утра». Чтобы еще больше порадовать царицу, скучавшую по польской кухне с самого приезда в столицу, снова разрешили готовить блюд а для царского стола царицыным кухмистрам, а прислуживать «дворянам царицы и чашничим». Внимательно наблюдавшие за всем происходящим московские жители успели к этому времени еще более утвердиться в своих подозрениях по поводу царя Дмитрия Ивановича, вспомнив другие обычаи, которые он нарушал во время свадебных торжеств. Конрад Буссов писал об этом: «12 мая в народе стали открыто говорить, что царь – поганый, он не ходит больше в церковь так часто, как раньше, живет, во всем придерживаясь чужеземных церемоний и обычаев, жрет нечистую пищу, в церковь ходит не помывшись, не кладет поклонов перед святым Николаем, и хотя с первого дня свадьбы до сегодняшнего дня каждое утро приготовляется баня, он со своей языческой царицей еще не мылся. Должно быть, он не московит, et per consequens non verus Demetrius [137]»..

13 (23) мая опять принимали посла Николая Олесницкого, на этот раз посадив его без всяких уступок за отдельный стол. Послу дальше не перед кем было отстаивать свои принципы, потому что обед носил домашний характер, для своих. Из московских приближенных царя Дмитрия Ивановича присутствовали только думный дьяк Афанасий Власьев и князь Василий Мосальский. Царь снова переоделся в гусарский костюм. Наверное, для него это был самый веселый день за все время, прошедшее с момента свадьбы. Он танцевал и с царицей, и с тестем. Марина Мнишек, кроме отдельного танца с отцом, «служила» вместе с бывшей при ней неотступно «княжной Коширской», когда царь Дмитрий Иванович танцевал с воеводою Юрием Мнишком. Автор «Дневника Марины Мнишек» описал, как веселились родственники и приближенные Мнишков, приглашенные на этот обед: «Церемонии такие в танце были: все паны, желавшие служить в танцах при царице, сначала целовали руку царю, потом шли своим порядком, сняв шапки, пан воевода с паном послом располагались в самом конце, тут же перед царем. Когда танцевали одни паны приближенные, они все снимали шапки, кроме посла, который снимал ее, только проходя мимо царя. Когда пан воевода танцевал с дочерью, он вел ее слева». Наконец-то, за все время прошедшее после коронации, Марина Мнишек увидела в Москве что-то, отдаленно напоминавшее краковский праздник.

12 (24) мая, в среду (постный день!), царица Мария Юрьевна «угощала всех панов московских в своих палатах». Повсюду уже были видны приметы нараставшего недовольства и готовившегося бунта против поляков. Однако царю Дмитрию Ивановичу, увлеченному только-только разгоравшимся весельем, нельзя было даже и сказать об этом. Смельчаков, решавшихся доносить о том, что они видели некие «сборища», грозившие «изменой», наказывали, чтобы другим неповадно было портить государю радостное расположение духа. Все же жолнеры на свой страх и риск усилили охрану и, вооружившись, оставались «в полной готовности».

В этой ситуации достаточно было малейшей искры, чтобы вспыхнул мятеж. Приехавшие в Московское государство гости из Речи Посполитой не особенно считались с москвичами, ставшими подданными их соотечественницы. Дух наживы и кутежа одурманивал. Наиболее совестливые отдавали себе отчет в этом: «Что говорить, так Господь Бог захотел совершить и наказать нас за наши беззакония, ибо мы Его уже едва не забыли, стремясь к роскоши» [138].

Москва была наполнена слухами о вызывающем поведении гостей, о насилиях, творимых польскими и литовскими людьми. Автор «Дневника Марины Мнишек» упомянул об одной неприглядной истории, случившейся 15 (25) мая: «Учинили беспорядки, возведя поклеп на одного из поляков, якобы он изнасиловал боярскую дочь, о чем была на следующий день жалоба царю и расследование, на котором совсем этого не обнаружилось». Составитель разрядных книг (своеобразной летописи повседневных событий Государева двора) подтверждает, однако, это обвинение. Скрупулезно перечисляя преступления свергнутого царя Дмитрия и его гостей из Речи Посполитой, он пишет: «А литва и поляки в Московском государстве учали насилство делать: у торговых людей жен и дочерей имать силно, и по ночем ходить с саблями и людей побивать, и у храмов вере крестьянской и образом поругатца» [139].

Той же ночью 15 (25) мая, говорится в «Дневнике Марины Мнишек», поляки, боявшиеся бунта и заговоров, поймали «шесть шпионов, которые пришли в крепость на разведку». Участь этих людей была плачевна: «трех убили, а трех замучали». И это только те, о ком было известно автору «Дневника». Полякам и литовцам в Москве приходилось думать уже не о продолжении праздника, а об усилении охраны. Сандомирский воевода Юрий Мнишек попытался повлиять на царя. 16 (26) мая он пришел с докладом к Дмитрию, но тот все еще пребывал в эйфории. Его хваленая проницательность и умение опережать события куда-то подевались. Царь, уверенный, что по-прежнему все будет сделано по одному его желанию, посмеялся над страхами своего тестя, «удивляясь и говоря, что поляки весьма малодушны». Но, может быть, здесь было и другое – нежелание признаться самому себе, что наступает расплата за ошибку, что он переоценил степень терпимости жителей Москвы по отношению к новой царице Марии Юрьевне. Во всяком случае, верному Петру Басманову был отдан приказ усилить охрану поляков и литовцев.

Но царь опоздал со своими распоряжениями. Его опередил глава заговора, боярин князь Василий Иванович Шуйский. Решающим оказалось то обстоятельство, что все городские ворота Москвы оказались в руках заговорщиков. В столицу впустили стоявшее неподалеку от Москвы войско, собиравшееся в это время для похода в Крым. Тем самым мятежные бояре получили решающее преимущество над охраной царя Дмитрия Ивановича. Позднее автор «Дневника Марины Мнишек» вспомнит поговорку, вполне подходящую для этого случая: «Однако ж верно говорят, что если кого Господь Бог хочет наказать, сперва у него разум отнимает» [140].

17 (27) мая, в субботу, произошло то, что польские источники называли «злосчастным мятежом», а русские летописи – «убиением Ростригиным» (в последних, кстати, приводятся неточные даты: 14 мая в «Новом летописце» и 15 мая в разрядных книгах). Сказка обернулась для Марины Мнишек жестоким столкновением с действительностью. До сих пор события сами вели ее, и все, что ей оставалось, – это подчиняться ритуалам, в которых ей было отведено почетное первое место. Она только-только начала осваиваться в роли царицы, а жизнь самым варварским образом показала ей, что не терпит отношения к себе как к декорациям для чьей-то пьесы.

Ранним утром 17 (27) мая со всех сторон к Кремлю повалили люди с криками: «В город! В город! Горит город!» О пожаре кричали специально, чтобы не насторожить противника. «Немецкая» и стрелецкая охрана царя Дмитрия Ивановича была сметена, а сам он застигнут врасплох в своих дворцовых покоях. Капитан Жак Маржерет, возглавлявший «немецкую» охрану, записал, что сначала «был убит в галерее против покоев императора» его «секретарь» Петр Федорович Басманов и «несколько стрелков из телохранителей». Первый удар нанес Михаил Татищев (по грустной иронии судьбы, как свидетельствовал Жак Маржерет, именно Петр Басманов незадолго до событий «испросил свободу» своему будущему убийце). Ведомые Михаилом Татищевым люди ворвались в царскую комнату. Царь Дмитрий Иванович использовал последнее средство, чтобы спастись, и выпрыгнул под натиском нападавших в окно («выкинеся ис полаты», как записал автор «Нового летописца»). Дальше версии произошедшего разнятся. По одной, царь был сразу же убит («Выпадал из окошка о середу, / О середу кирпичную убился и до смерти», – говорится в исторической песне про Григория Отрепьева); по другой, его сначала взяли под охрану оставшиеся верными стрельцы, чтобы еще раз отвести к царице-матери в Вознесенский монастырь. Та будто бы отказалась от своего лжесына («ныне знаю ево окаянново; называла есмь его сыном себе страха ради смертново» [141]) и тем самым подписала ему смертный приговор.