и пр. Самое дикое, если что-то из этого хлама просочится в печать, это много хуже всяческого непризнания. Короче, я обращаюсь к тебе как к самому близкому из литературных знакомых, и к тому же — человеку «причастному», с огромной просьбой: содействовать защите моих прав, а именно — допускать к печати либо что-то из моих книжек, либо то, что получено от меня лично, выправлено и подготовлено мной самим. Сделай это, насколько такой контроль в твоих силах.

Я понимаю, что могу выглядеть смешным, опасаясь пиратства, которого никто и не замышляет. Но мой страх перед возможностью такого дела столь велик, что я готов быть смешным.

Разумеется, я хочу быть изданным дома, разумеется, никаких особых амбиций у меня в связи с этим нет, но то, о чем я тебя прошу, по-настоящему важно.

Обнимаю тебя и всех общих друзей.

Любящий тебя

С. Довлатов

2

6 янв. <1989 г.>

Дорогой Андрей!

Очень рад, что мы понравились Ане. Дело в том, что я стал жутко раздражительным (как все насильственно отрезвленные пьяницы) и на всех повышаю голос. Кажется, повышал и на Аню. Спасибо, если она этого не помнит.

О встрече. Насколько мне известно, Лосев (с которым я давно в разладе из-за моей недооценки Солженицына — здесь это бывает) по настоянию Парамонова (которого я трижды пытался задушить, и один раз задушил бы, если бы не вмешался мой шеф на радио с криком: «Не здесь, не здесь! Нас и так презирают чехи и болгары!», но с которым я в конце концов примирился в силу его редкого качества — интеллектуальной щедрости) включил тебя в какой-то семинар наряду с Аверинцевым, Лихачевым[120] и прочими светлыми личностями. Это значит, что ты пробудешь день или два в Дартмуте, а затем переберешься в Нью-Йорк, к нам или к Боре (Парамонову. — А. А.). Если захочешь жить у нас, то условия простые: «в тесноте, да не в обиде» <…> и к тому же в твоем распоряжении будут два наших автомобиля <…> в одном из которых, о чем сообщаю с гордостью, когда-то наблевал диссидент Голомшток[121].

Я бы и сам приехал в Ленинград (через Таллин), но из-за дома, который мы приобрели[122] (вынуждены были приобрести) в долг и в который, как в прорву, уходит каждая лишняя сотня, я не смогу себе этого позволить в течение полутора лет, если, конечно, не свалятся еще раз на голову какие-то неожиданные и приличные деньги. Во-вторых, я хотел бы приехать не просто в качестве еврея из Нью-Йорка, а в качестве писателя, я к этому статусу привык, и не хотелось бы от него отказываться даже на время. Года через полтора это, судя по всему, станет реальным. Что-то появится в «Иностранной литературе»[123], представь себе, что-то в таллинской «Радуге»[124], издательство «Ээсти Раммат» подумывает о возобновлении договора на загубленную ими книжку[125], да и ты сообщаешь что-то волнующее.

Аня говорила, что тебе понравился «Заповедник», но «Филиал», как я понимаю, проходимее, ты уж и решай, что двигать. Если же возникнет правка, то именно тебя я прошу этим заняться. Вычеркнуть можешь что угодно, тем более что «Филиал» написан толчками, розановским (извини за сравнение) пунктиром, так что вычеркивать — одно удовольствие, и это меня сравнительно мало волнует, но если кто-то захочет что-либо вписать, то останови этого человека, и чем талантливее лицо, которое впишет в мой текст что-либо свое, тем это ужаснее. Теоретически, самое ужасное, если бы Достоевский что-то вписал в мое произведение.

Ты пишешь насчет бумаги о моем непритязании на валюту. Прилагаю ее на отдельном листе. Надеюсь, заверять ее не обязательно. Если надо заверенную, то сообщи, я зайду к нотариусу и шлепну. <…>

От души благодарю тебя за энтузиазм по внедрению моей прозы, хотя, должен сказать, именно на тебя я почему-то и рассчитывал, <…> на твое внимание.

Здесь у нас все движется в прежнем темпе. Сразу после Аниного отъезда я заболел какой-то дрянью вроде аллергии — физия распухла, из глаз бегут слезы, и все это продолжается, несмотря на уколы и пилюли, до сегодняшнего дня. Глупость в том, что облик мой полностью соответствует седьмому дню запоя, так что меня время от времени останавливают доброжелательные люди и, понизив голос, шепчут: «Вам это нельзя. Если вы себя не щадите, то пощадите жену и мать», хотя я и вкус алкоголя почти что забыл. Не совсем.

Недавно у меня вышла русская книга, вернее, фотоальбом некой Марианны Волковой: 60 портретов звезд русской культуры с моими хамскими подписями и под заглавием «Не только Бродский»[126]. Еще одна русская книжка выйдет в феврале[127], а в марте — английская[128], на которую уже есть предварительные отзывы. Один для понта высылаю[129]. Считается, что она может принести какие-то деньги, кроме аванса, чего со мной еще не бывало, во всяком случае, ее энергично проталкивает Хеллер[130], это который написал «Уловка-22», он здесь большой корифей, а я даже не читал его книгу.

Казалось бы, все, в общем-то, идет нормально, но настроение, как ты догадываешься, мрачное, обыкновенная тоска, которая отличается от печали, как Бродский от Кушнера. Впрочем, тоска эта блядская — как свойство характера, не зависит от обстоятельств. Раньше от этого временно спасали водка, табак и сам знаешь что, а теперь — всего этого нельзя.

Обнимаю тебя и благодарю. Все твое читаю с удовольствием, но редко. Статья в 10-й «Неве»[131] тоже, конечно, понравилась, но я там не со всем согласен. Подробности при встрече, да и не хотелось бы уподобляться Мише Юппу[132], который в 62-м году встретил Ахматову, у которой вышел сборник, и сказал: «Читал вашу книгу, Анна Андреевна. Многое понравилось». Она эту фразу, говорят, вспоминала со смехом до конца жизни.

Как ты умудрился до сих пор не написать книгу о Каверине[133]? Ты даешь.

Но и об этом — при встрече.

Анечку поцелуй, которая, видно, довольно-таки большая балда — как же это ее обокрали? Уж за японским-то телевизором можно было бы и присмотреть[134].

Твой С. Довлатов

3

22 янв. <1989 г.>

Дорогой Андрюша!

Пишу тебе, не дожидаясь ответа, вот по какому случаю. Мне только что стало известно, что твое приглашение в Дартмут не включает оплату дороги. Упаси тебя бог на этом основании поездку игнорировать.

Во-первых, такая форма не унизительна и для американских университетов обычна — предполагается, что вызываемое