сказать правду этому человеку, но внезапно почувствовал, что не могу и лгать.

— Я не думаю, что вы признаетесь, и даже надеюсь, что этого не произойдет. В противном случае я оказался бы в двусмысленном положении. — Он отхлебнул из стакана. — Я пытаюсь осмыслить произошедшее. Вы верите в Бога, мистер Медли?

— Конечно.

— И готовы сделать все, что он прикажет — словом или знаком?

— Разве не так поступит всякий истинно верующий?

Он глубоко вздохнул. Я заметил, что он допил вино, и, подняв бутылку, жестом предложил ему налить еще. Но он сказал:

— А нельзя ли немного крепленого, о котором вы говорили?

— С удовольствием, — ответил я.

Я прошел на кухню и открыл другую бутылку. Вернувшись в гостиную, я наполнил его стакан.

Он сказал:

— Спасибо. Не возражаете, если я продолжу?

— Ни в коем случае, — сказал я. — Но вы очень странный человек, мистер Рамос.

Он улыбнулся, и на этот раз его улыбка была более естественной. На некоторое время он забыл о своих переживаниях. Он сказал:

— Я пытаюсь понять, почему некоторые люди считают, что Всевышний избрал их орудием для осуществления милосердия? Думаю, потому, что сами страстно желают такого милосердия. Они хотели бы умереть, но по ряду причин не могут это сделать. И кроме того, подсознательно они хотят быть пойманными. Только поэтому вы оставили труп Курта на своем заднем дворике, хотя спокойно могли перевезти его в другое место.

Умный человек. Я даже начал слегка опасаться его. Его и самого себя. Я с трудом контролировал себя. Мне страстно хотелось признаться и освободить душу от неимоверно тяжелого груза. Но он был прав — я не могу этого сделать. Не Могу потому, что тогда перестану быть полезным Всевышнему.

Глаза Рамоса пугали меня, потому что смотрели добро и ласково.

— Начали вы иначе, как обычно бывает с людьми, ощущающими за собой вину. Мистер Медли, я полагаю, вы отправили на тот свет кого-то без санкции Всевышнего.

Но я убил её из милосердия, из сострадания! Я любил её и не мог вынести её ужасающих воплей! Это был акт милосердия, даже если Всевышний прямо не указал мне, даже если тогда я был безбожником!

Неужели я кричал? Нет, ни слова не сорвалось с моих губ, они остались у меня в мозгу. Я закрыл лицо руками, спрятал глаза, не желая, чтобы он видел в них муку.

Я больше не мог это выносить.

Я убрал руки с лица и сказал:

— Боюсь, мы достаточно поговорили. Не хочу показаться невежливым, но прошу вас уйти.

Он удалился, не произнеся ни слова.

Я ходил взад-вперед по гостиной. Почему я не признался самому себе и Всевышнему, что убил Диерду из своекорыстных побуждений, а не из милосердия? Потому что просто не мог вынести её крика? И если сейчас я признаю свою вину, не простит ли меня Всевышний и не уделит ли мне частицу своего милосердия?

Молитва легче всего исторгается из моего сердца, когда я стою на коленях возле кровати. Я прошел в спальню и включил торшер. Под ним на полочке лежали две дюжины зеленых капсул. Я хорошо знал их назначение, именно такие я передал в больницу тому несчастному, умиравшему от туберкулеза желудка.

И внезапно мое сердце охватило благостное чувство покоя и тихой радости, ибо я понял, что это знак, которого я так долго ждал. Да, Рамос положил сюда эти капсулы, когда попросил меня принести из кухни бутылку крепленого вина. И теперь Всевышний простер на меня свою благодать, избрав Рамоса своим орудием.

Я прощен, и Всевышний призывает меня.

16. Уолтер Петтиджон

Фрэнк Рамос просунул голову в дверь и спросил:

— Заняты, кэп?

— Проходи, Фрэнк, — сказал я. — Присаживайся. Вернулся на день раньше?

— Личные дела. Надо кое-что устроить, прежде чем я вновь приступлю к служебным обязанностям. В управлении без происшествий?

— Всё спокойно. Отлично выглядишь, Фрэнк. — Он действительно выглядел много лучше, чем прежде. И как-то радостней.

— Я чувствую себя превосходно, — ответил он. — Может, в меня следует чаще стрелять?

Его слова напомнили мне о его ране. Я спросил:

— Как рука? Ты и впрямь готов к работе?

— Рука в порядке, — сказал он и с силой сжал ее. — Иногда побаливает, но рана зажила.

— Куда ты ездил?

— В Мексику, на побережье.

— Рыбачил?

— Немного. Первые несколько дней просто валялся на песке и грелся на солнце. В общем, отдыхал. Как Рыжик?

— Наслаждается медовым месяцем. Он подал рапорт с просьбой перенести отпуск на более ранний срок, и я решил не отказывать. Он женился через несколько дней после твоего отъезда. В понедельник я жду его на работе.

— Вы сохраните нашу команду, кэп?

— Не беспокойся, всё будет по-прежнему. Кстати, мы сбросились и преподнесли ему свадебный подарок. Если хочешь, можешь внести свою долю.

— Нет, кэп. Он мой напарник и заслуживает от меня отдельного подарка.

— Правильно. Скажи, Фрэнк, в Мексике ты не читал тусонские газеты?

— Нет, а что?

— Произошла любопытная вещь. Джон Медли покончил жизнь самоубийством. Принял снотворное.

— Черт побери, — сказал Фрэнк, — когда это случилось?

— По-видимому, в ночь твоего отъезда. Тело обнаружили лишь через три дня. Теща Рыжика вдруг забеспокоилась, что несколько дней не видела старика, и заглянула к нему в окно. Он лежал на постели, одетый. Знаешь, Фрэнк, иногда мне приходит в голову, что, возможно, ты был прав. Что именно он убил Стиффлера и, возможно кое-кого еще. Не исключено, что у него были нелады с психикой. Раньше я так не думал, но кто их разберет, этих психов?

— А я было решил, что ошибся, — сказал Фрэнк. — Всё же странно, что он покончил с собой. Записки он не оставил?

— Нет. В связи с его смертью мы глубже копнули его биографию и узнали странную вещь. Оказывается, он был женат. Его жена погибла в автомобильной аварии семь лет назад, то есть незадолго до того, как он перебрался в Тусон.

— Да, немного непонятно. Наверное, у него были основательные причины скрывать свое вдовство.

Я сказал:

— Согласен. И ещё одно странное совпадение. Снотворное, которое он принял, было дормизоном. Это редкое снотворное. Помнишь дело Винкельмана? Женщину, которую мы считали сообщницей и которая, по нашему мнению, и принесла снотворное мужу в больницу? Это тоже был дормизон. Если Медли убивал из милосердия, подобный поступок в его духе.

— У Медли могла быть тысяча причин для того, чтобы расстаться с жизнью.

— Да, — сказал я. — Но лучше бы он оставил записку. Тогда мы могли бы, наверное, закрыть несколько дел. — Я