О мире, вернее о безрассудстве заключать его при отчаянном положении на фронте, генерал Алексеев заговорил отнюдь не первым, и далеко неслучайно. О том же, правда, несколько в ином ключе – о возможности хотя бы обороняться – говорили практически все выходившие на трибуну члены Предпарламента.

Говорил Керенский, вынужденный объяснять причины уже начатой эвакуации (или «разгрузки», как он предпочитал её называть) Петрограда и плана скорого переезда правительства в Москву. Говорил морской министр контр-адмирал Д.В. Вердеревский, напугавший слушателей страшным рассказом о положении на Балтийском флоте. Говорил начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенант Н.Н. Духонин. Говорил министр продовольствия С.Н. Прокопович. Говорили многие, очень многие иные. Но никто из них даже не задался вопросом – а может ли вообще русская армия ещё воевать? Ведь о печальном состоянии, в котором она оказалась, свидетельствовали не только два выступления Верховского. О том же, только ярче, красочнее, сообщала и телеграмма, поступившая в Предпарламент. На имя Керенского и Авксентьева, от Двинского – комиссара 2-го гвардейского Сибирского корпуса.

Впервые за эту войну, – писал Двинский, – полевые хлебопекарни не работают по нескольку дней подряд за неимением муки, а офицеры, солдаты на передовых позициях не могут нести службы из-за отсутствия обуви. Конский состав, не получая фуража, дошёл до такого состояния, что ни один батарейный командир не ручается за то, что его лошади вывезут орудия в случае необходимости совершить передвижение вне шоссейных дорог…

Я считаю своим долгом доложить Временному правительству, что разруха в деле снабжения армии порождает в войсковых массах глубокое недовольство, переносимое массой на командный состав и войсковые организации, бессильные что-либо сделать».26

На вопрос, что же следует предпринять, чтобы армия обрела вновь былую боеспособность, ответил не Керенский, и не Алексеев. Ответил, как ни странно, Троцкий. И ответил весьма своеобразно.

«Правительство Российской Республики, – требовательно бросил он в зал, – через головы империалистических правительств должно обратиться ко всем фактически воюющим народам о немедленном прекращении войны и заключении мира. Мы верим, что народ ответит немедленным перемирием. Если же бы этого не случилось, то мы, большевики, стали бы самыми ярыми оборонцами. И уж поверьте, мы бы повели войну по-настоящему…

Мы бы заставили всю страну напрячь всё своё внимание, отдать все свои силы и все средства для войны. Мы бы отобрали в тылу все сапоги и послали их на фронт. Мы бы оставили буржуям корки хлеба, а хлеб отправили на фронт. Произвели бы строгую ревизию всего имеющегося в стране и строго его распределили».27

Однако при всей важности дилеммы «мир или война», члены Предпарламента выяснением лишь того, как же удержать оборону, ограничиться не смогли. Неизбежно затронули и иные проблемы. Внешней политики, отношений с союзниками. Но, главным образом, содержание наказа М.И. Скобелеву, направляемому в Париж. На конференцию союзных стран, призванную загодя, еще до победы, решить все территориальные споры. Потому-то членам Предпарламента и пришлось коснуться национального вопроса. Вернее, того, как толковать, как понимать лозунг «право наций на самоопределение». Применительно к Европе вообще и к России в частности.

Вышедший на трибуну П.Н. Милюков раскритиковал и саму идею Стокгольмской конференции, и суть наказа. Повёл речь вроде бы о весьма далёком, мало касающемся судеб России. О будущей принадлежности Эльзаса и Лотарингии, итальянских областей Австро-Венгрии, её же Боснии и Герцеговины, Трансильвании, болгарской Добруджи. Только затем бросил авторам документа упрёк, более напоминающий тяжкое обвинение в отсутствии патриотизма – «Ведь наказ Скобелеву начинается с самоопределения Литвы и Латвии!».28 Мол, русским социалистам будущее, что трёх русских губерний, что австрийских, то есть вражеских, провинций – всё едино.

Первым поспешил возразить бывшему министру иностранных дел Ф.И. Дан, один из лидеров РСДРП (м). Правда, чтобы выйти из неловкого положения, ему пришлось прибегнуть к формулировке своего идейного противника Сталина. Растолковывать, что позиция «революционной демократии», то есть меньшевиков и эсеров, относительно Литвы и Латвии состоит отнюдь не в отстаивании для них такой же независимости, какую возвестили для Польши. Самоопределение, подчеркнул он, не есть независимость. Для успеха классовой борьбы всем трудящимся выгодна связь с великой революционной Россией. И именно такая тактика и предполагается социалистами.

Не преминул Дан, воспользовавшись представившимся поводом упрекнуть самого Милюкова, переложив вину за происшедшее в Вильне на его партию. «Когда литовский сейм, – напомнил он, – провозгласил желательность отделения Литвы от России, во главе этого движения оказались не трудящиеся классы Литвы, а кадет Ичас». И добавил, защищая свою позицию: «Революционная внешняя и внутренняя политика есть самое лучшее средство противодействовать отделению национальностей, поддержанному кадетом. Отделению, которым спекулирует Германия».29

Следующим вступил в полемику видный деятель кадетской партии П.Б. Струве. Для начала всю ответственность за развал вооружённых сил, за тяжкое положение, в котором оказалась страна, целиком и полностью возложил почему-то на революцию. Пояснил: «Единственный инструмент мира – армия… Сейчас мы дальше от мира, чем были в начале революции. Наша программа – неприкосновенность и целость нашей территории, и только власть, которая будет стоять на почве такого понимания войны, будет пользоваться нашим признанием».30

Теперь отстаивать наказ пришлось старому вождю эсеров В.М. Чернову. Отстаивать путано, маловразумительно. Пытаясь лишь с помощью софистики доказать недоказуемое. Что, с одной стороны, действительно, под самоопределением Польши следует понимать независимость, а Литвы и Латвии – также независимость. Но, с другой стороны, по твёрдому убеждению его однопартийцев, самоопределение якобы отнюдь не является непременным условием для отторжения или обособления, даже для независимости.31

На том непродолжительное обсуждение национального вопроса, уйдя в чисто теоретические дебри, завершилось. Так и не привело не то чтобы к оценке реальной ситуации на Украине, в Крыму, Поволжье, Туркестане, но даже просто к упоминанию о том. Обусловило же такую отрешённость пришедшее со слишком большим опозданием понимание того, что война для России закончилась.

Именно к такому заключению ещё в конце сентября пришли собравшиеся на квартире Г.Н. Трубецкого видные кадеты и прогрессисты А.А. Нератов, Б.Э. Нольде, М.В. Родзянко, Н.В. Савич. Н.А. Маклаков, М.А. Стахович, П.Б. Струве, В.Д. Набоков. Даже они, рьяные, непоколебимые, казалось, оборонцы, признали необходимым в дальнейшем во внешней политике ориентироваться только на всеобщий мир.32 А в десятых числах октября, на частной встрече только кадетов, П.Н. Милюков, А.М. Шингарёв. М.С. Аджемов, В.Д. Набоков, Ф.Ф. Кокошкин выслушали военного министра М.А. Верховского по его настоятельной просьбе.

«Верховский, – вспоминал Набоков всего полгода спустя, – заявил, что он хотел бы знать мнение лидеров к.-д. по вопросу о том, не следует ли немедленно принять все меры (в том числе воздействие на союзников) для того, чтобы начать мирные переговоры. Затем он стал мотивировать своё предложение и развернул отчасти знакомую нам картину полного развала армии, отчаянного положения продовольственного дела и снабжения вообще, гибель конского состава, полную разруху путей сообщения, с таким выводом: «При таких условиях воевать дольше нельзя, и всякие попытки продолжать войну только могут приблизить катастрофу».