Скорее всего глобальный внутренний конфликт, цепь личных психологических противоречий и привели Мэя к болезни. Когда у него обнаружили туберкулез, он уже писал докторскую диссертацию, решив стать психотерапевтом, но, по всей видимости, еще не видел завершенности в создаваемой схеме движения на карте жизни. Именно болезнь позволила совершить в короткий период времени тот кардинальный переворот в сознании, который в нормальных условиях не был возможен в течение ряда лет.

Похоже, будущий мыслитель распознал нефизический код своего заболевания. Биографы отмечают, что он был вынужден около двух лет лечиться вдали от шумных городов, от общества своих коллег. Всепоглощающая тишина периферийного санатория может быть и губительной, и пробуждающей – на беспокойного Мэя она подействовала оживляюще. Мысленные беседы с Богом никогда не бывают легкими; они заставляют его задуматься над главным вопросом: стоит ли жить, и если да, то для чего. Если для жизни, то ему следовало примириться с собой, встроить свой отполированный долгими размышлениями образ в общую картину бытия. Если для личности, жаждущей самовыражения и признания, то нужна одна, тщательно выработанная линия, неизменная до конца пути. Мэй такую линию в своем воображении создал, и когда это свершилось, болезнь стала отступать. «Когда я два года был прикован к кровати из-за туберкулеза, еще до того, как появились лекарства от этого заболевания, все мои мысли соединились и оформились в те идеи, которыми я хочу с вами поделиться», – написал Мэй годы спустя.

Сергей Степанов в книге «Век психологии: имена и судьбы» записал о Ролло Мэе следующие слова: «Сознание полной невозможности противостоять тяжелой болезни, страх смерти, томительное ожидание ежемесячного рентгеновского обследования, всякий раз означавшего либо приговор, либо отсрочку, – все это медленно подтачивало волю, усыпляло инстинкт борьбы за существование». Действительно, трудно переоценить воздействие этих двух лет борьбы за жизнь на будущее творчество ученого. Наверняка под руководством медиков он занимался и лечением тела, но тело вряд ли сумело бы преодолеть недуг без изменения образа мышления. На тонком психическом уровне болезнь ему была, можно сказать, необходима – как временной промежуток, выключающий его из шумного социума. Изнуренный мытарствами, он попросту не мог остановиться, чтобы успокоиться, обозреть весь мир и оценить собственное бытие. Оттого и возникла болезнь как ответная реакция организма на неспособность усмирения острой, непреодолимой тоски. Счастье ученого в том, что он сумел рассмотреть за своим кровохарканием психическую проблему – он попросту не мог нормально дышать, «переносить» воздух без оформления своих глубинных желаний. Оказавшись прикованным к койке, он использовал время для максимального сосредоточения на той проблеме, которой занимался прежде и которую считал делом всей своей жизни. Именно там появилась весьма примечательная «теория раненого целителя», во главу которой поставлена «проницательность, которая приходит к нам благодаря собственной борьбе с нашими проблемами и приводит нас к тому, чтобы мы развили эмпатию, креативность и сострадание». Эту мысль Мэя можно по праву считать уникальной, ведь она объясняет не только его собственный путь, но и механизм ряда превращений, которые до того казались необъяснимой мистикой.

Конечно, освобождение от болезни произошло не по мановению волшебной палочки. Сделав главное открытие в отношении личной мотивации жизни, Мэй, подобно многим другим исцелившимся больным, взялся за получение новых знаний. Заинтересовавшись во время болезни феноменами страха и тревоги, он с энтузиазмом начал изучать труды классиков, все известные ему источники, посвященные этой проблеме. У него появились смысл жизни, четкая цель, он сформировал неколебимую персональную стратегию, и отныне со спокойным усердием стал возводить здание собственной научной концепции.

Отточенная болезнью наблюдательность позволила воссоздать в воображении почти совершенный трафарет противостояния неблагоприятным жизненным обстоятельствам. На этапе выздоровления Мэй наяву стал видеть, что активная жизненная позиция и готовность действовать ради конкретной цели реально становятся уникальным эликсиром, чудодейственной микстурой. Его поразило, что смирившиеся с болезнью пациенты, которые прекращали бороться на психологическом уровне, как бы признавали бессмысленность дальнейшей жизни, и очень скоро умирали. Активность мышления способствовала жизни, пассивность попросту убивала, действуя подобно яду. «Именно на основании личного опыта борьбы с недугом, а по сути дела – с безжалостной и несправедливой судьбой, Мэй делает вывод о необходимости активного вмешательства личности в «порядок вещей», в свою собственную судьбу», – замечает один из его биографов, признавая таким образом первичность и первопричину мышления в проблеме преодоления болезни. В той или иной степени это относится практически к любой форме болезненного состояния человека. Верно выстроенная мыслительная формула избавила самого Мэя от пугающего призрака смерти. Этого же он желал всем своим пациентам, утверждая, что «цель психотерапии – сделать людей свободными».

Если до болезни путь становления Ролло Мэя напоминал петляющие движения спотыкающегося пьяницы, то после он стал подобен бегу хорошо подготовленного марафонца. Осознав и применив противоядие, исследователь стал действовать так уверенно, как будто прошел курс спецподготовки в тренинговом центре – всю оставшуюся жизнь количество и качество творений этого уникального человека поражали окружающих. Вслед за диссертацией появилась книга «Значение тревоги», которую он завершил в 41 год. Потом он уже не останавливался, работая с небывалым энтузиазмом. За этой первой крупной публикацией последовало множество других, которые принесли ему общенациональную, а потом и мировую известность. Наиболее известная его книга – «Любовь и воля» – вышла в 1969 году, став бестселлером. Эту, наиболее известную из своих книг, мыслитель издал в 60-летнем возрасте. Стимулом к ее написанию у автора стало понимание того факта, что «цивилизация все больше утрачивает понимание смыла любви». Опытный клиницист обращает внимание читателя на вечные ценности, по-новому объясняя их величие, а также показывая, как нереализованные возможности выливаются в патологию, в отчаяние.

Исследователи жизни автора небезосновательно считают, что Ролло Мэй «так и остался бы одним из тысяч рядовых психотерапевтов, если бы с ним не произошло судьбоносное событие». Высвобожденные силой мысли страхи приговоренного к смерти открыли ему возможности сосредоточенного созидательного творчества вплоть до самого конца пути в 85 лет. Биографы считают, что все его новые убеждения как бы опирались на два трудных и победоносных года, ставших внутренним компасом. Из них он вынес сентенцию о недопустимости сводить человеческую природу к реализации глубинных инстинктов или к реакциям на стимулы среды. Отсюда же родилась и твердо укрепилась мысль о полной ответственности человека за свой жизненный путь. Болезнь наделила его фантастической зоркостью, и Мэй развил у себя качество, которое он назвал «подвижностью сознания». В своем непрекращающемся до конца жизни творчестве он действовал без каких-либо внутренних ограничений, написав однажды пророческие слова: «Творческий акт – это форма борьбы человека против всего, что его ограничивает». Эти слова, трансформировавшиеся в незыблемый принцип преодоления трагедии, стали оружием многих людей, считавших себя безнадежными.