Комната, наполненная жарой и шумом, – дыхание Диего, мое собственное дыхание, шум колес по асфальту, крики, обрывочные фразы и смех с улицы, – в какой-то момент я могла лопнуть, как воздушный шар. Я услышала, как Сантьяго ходит по комнате Августина. Он оставил дверь открытой и через несколько минут погасил свет.

На мгновение я забыла обо всем, уставившись на полоски света, которые фары машин рисовали на темном небе. Затем я тихонько поднялась, прошла те несколько шагов, которые разделяли комнаты, и оперлась на дверной косяк.

Сантьяго спал на спине, скинув одеяло. Казалось, что он умер: руки сложены на груди, словно он молится. Закрытые глаза казались открытыми.

Я бесшумно приблизилась. Я ни на секунду не задумалась, что случится, если он проснется. Я стояла рядом с ним, как жрец ацтеков, или даже майя, готовый к ритуалу жертвоприношения. В Колумбии не было майя. Там были тайроны и муиски. Они тоже делали жертвоприношения?

Мне безумно хотелось провести руками по его телу. Я не знала, было ли это желание. Я вообще не знала, что это было, но спокойно лежащее тело Сантьяго излучало магнетическую энергию, которая заставляла меня оставаться там, не двигаясь, просто глядя на него, словно на его гладкой коже должно было появиться какое-то послание, что-то, что поможет мне понять, что произошло, что происходит и что скоро произойдет. Одеяло закрывало только его ноги. Я поднесла руку к раскрытой части ноги, но не дотронулась до нее. Казалось, что он выточен из дерева.

Я накрыла одеялом его тело. Твердое и молчаливое, как ствол дерева. Ни одно человеческое существо не могло спать, не двигаясь и не производя ни малейшего шума. За исключением мертвых и тех, кто не спит, притворяясь спящими. Наклонила голову: мои глаза были напротив его глаз, которые, казалось, могли открыться в любую секунду. Я не поцеловала его. Отступила назад и споткнулась о сумку. У меня возникло нестерпимое желание открыть ее прямо сейчас, словно то, что мне было нужно, было не в Сантьяго, не в его теле, а в этой самой сумке.

Выйдя, я закрыла дверь и вернулась в свою комнату. Чуть позже я услышала, как дверь в комнату Августина открылась и как Сантьяго прохаживается по дому. Еще позже, уже ночью, Диего провел пальцем мне по спине.

Сантьяго, как призрак, появился из темноты комнаты; он не поднял жалюзи. Я пила кофе за столиком в гостиной и намазывала абрикосовым вареньем половинку тоста, которую Диего не доел перед уходом. Я недавно переоделась – в бриджи цвета хаки, черную маечку и туфли без задников, – а Сантьяго еще нет. На нем красные трусы; джинсы и футболка перекинуты через правую руку, как полотенце. Он пригладил растрепанные волосы, но по лицу было видно, что проснулся он давно. Наверное, ждал, когда уйдет Диего, чтобы встать.

– Доброе утро, – сказала я.

Он кивнул, не отрывая руку от волос, и зашел в ванную.

Я пошла подогреть кофе в мцкроволновке, а когда вернулась, он уже сидел на стуле Диего. Волосы у него были мокрые, а на лбу блестела капелька воды, я еле сдержалась, чтобы не стереть ее. Я налила ему кофе в синюю чашку, которую купила специально для него.

– Сделать еще тостов?

– Нет. Достаточно просто кофе.

– Ты ничего не ешь.

Он улыбнулся, и казалось, что от его улыбки открылись все жалюзи в доме, и все наполнилось светом. «Тебе нужно чаще улыбаться, – подумала я. – Нет, лучше не улыбайся».

– Я поеду в Сан-Тельмо.

Я налила ему еще кофе. Сантьяго не пил его, а просто держал чашку в руках. Я хотела встать и включить музыку, но так и сидела неподвижно, сжимая чашку, словно мне нужно было согреть руки, как я это делала в Париже, когда мы с ним так же сидели и пили кофе. «Смешно, что мы не разговариваем, – подумала я. – Почему он ничего не говорит? Почему молчу я?»

Он поставил чашку на стол.

– Ладно, я пошел, – сказал он и потрепал меня по голове на прощание.

Я посмотрела, как Сантьяго заворачивает за угол, и оглядела комнату, которая разделилась на зоны света и тени.

Сантьяго плохо заправил одеяло, я перестелила его, разгладила складку под подушкой, но потом разобрала кровать, завалилась на нее и уткнулась носом в простыню. Она пахла влажностью и потом, она больше не пахла Августином. Я вспомнила, что тоже нюхала простыни в мадридском отеле, как только Сантьяго ушел. Я не могла вспомнить, был ли это тот же самый запах.

Я взглянула на сумку. На ней висел маленький замочек, но Сантьяго его не закрыл. Мне ничего не стоило заглянуть в нее. Но я этого не сделала. Вместо этого я открыла шкаф Августина.

На одну из полок Сантьяго положил пару своих рубашек, и вдруг мне пришла в голову мысль, что, если бы он и хотел что-то спрятать, он спрятал бы это в этом самом шкафу, а не в своей сумке. Я встала на стул и протянула руку к верхней полке. Свитера и зимние рубашки Августина; я провела рукой к центру, ощупала правую стенку, и у левой стенки моя рука натолкнулась на что-то картонное. Тетрадь. На обложке под портретом какой-то знаменитости было написано: «Мой дневник».

Я села на стул, держа тетрадь в руках. Я перевернула ее и внимательно осмотрела, словно искала способ открыть ее. Наконец я открыла ее на последних записях, после которых листы были чистыми и гладкими.

Там было написано: «Я ненавижу свою маму».

Я посмотрела в окно, как смотришь на поверхность воды, когда погрузился уже достаточно глубоко. А воздух заканчивается, и надо выныривать, чтобы вдохнуть еще. По дорожке напротив шла рыжеволосая женщина в плаще ярко-синего цвета, она несла пакет из супермаркета, как дамскую сумочку. Собака справляла нужду под деревом, которое только что постригли, лысый мужчина в костюме для бега вел ее с прогулки.

Я плакала. Молчаливый и продолжительный плач. Слезы капали, как, наверное, падали бы капли дождя, если бы он шел в тот момент. Когда я плакала последний раз? После смерти моего отца. После расставания с Сантьяго. Я всегда плакала, глядя в окно. Видя, что все идет своим чередом, что земля продолжает вертеться, я сначала расстраивалась, а потом успокаивалась. Еще я плакала из-за Томаса. Смерть. Я всегда плакала, когда что-то умирало.

Я ненавижу свою маму. Это было последнее, что написал Августин, за день до того, как уехать в лагерь. Я попыталась вспомнить. За что мог ненавидеть меня мой сын? Уж точно не из-за Сантьяго. Я ненавижу свою маму. Пару лет назад, когда Августин только учился писать, он написал в похожей тетради: «Я люблю свою маму. Моя мама любит меня». Зачем он научился писать букву «ж» и все остальное?

Я быстро закрыла тетрадь, словно услышала его шаги, и убрала ее обратно между свитерами. Тут раздался телефонный звонок.

– Привет. – Мой голос прозвучал неожиданно хрипло.

– Привет. Что с тобой? Ты простыла? Это была Адриана.