Про меня, наверное, знают все. В письме написано – личное, однако в системе такие письма могут прочитать все, мы же информационное общество.

Не понимаю, почему мама избегает встречи со мной.

У папы спросить не могу, потому что он считает отказ от встреч положительным явлением. Всю работу по созданию моего клона я переложила на него и ни о чем даже не спрашиваю. Папа радостно показывает мне, что с ним сделал, а я в ответ только мычу – мммммм, мммммм, стараясь, чтобы этот звук – ммм – в записи тянулся не слишком долго.

– Беспокоишься из-за этого вшивания? Читал, что тебе рекомендуется. Все будет хорошо, вот увидишь.

– Папа, ты со мной одной разговариваешь?

– Нет, конечно, что за вопрос.

Он же не Мантас, а безупречный отец.

– Ты со всеми своими детьми будешь общаться?

– Ты имеешь в виду – с потомками? – переспрашивает он. – Вполне возможно.

Вполне возможно – не означает, что он этого хочет. Но я не решаюсь спросить у папы, хочет ли он этого.

Все равно я буду отличаться от других папиных потомков. Все равно я была зачата по-другому, когда родители сбросили этот противный скафандр под деревом. Под каштаном, под дубом? На прошлой неделе я начала учить названия деревьев, но Ала только смеется надо мной.

Так вот, я – другой ребенок, но что с того, если папа об этом не помнит. Или только говорит, что у него нет об этом воспоминаний. Разве это возможно – взять и прооперировать память, как какой-нибудь негодный орган, почку, червеобразный отросток или грудь? А если возможно – я для него ничем не отличаюсь от других. И если об этом знаю только я, а он даже и не догадывается, имеет ли это значение? Если ты что-то чувствуешь, а другой не чувствует ровно ничего, разве может между такими людьми появиться связь?

– Как ты думаешь, – спрашиваю я у Мантаса, – почему мама меня избегает?

Он не знает, зато ему известно, что мама хочет мне что-то сказать.

– Что она хотела бы мне сказать?

– Не знаю, но ты узнаешь точно. Твоя мама мудрая.

Мудрая, чудесная – он не впервые такое говорит.

Я ему сказала, что родители меня зачали старинным способом, но Мантаса это не удивляет. Наверное, таких, как я, больше, чем я думала.

– А ты? – интересуюсь я.

Мантас выглядит куда более ненормальным, чем я, однако насчет этого он ничего сообщить не может.

– Я родителей не знал, только дедушку. Если меня и зачали под деревом, он этого особо не подчеркивал.

Мне смешно.

– В дедушкином мире это было естественно. Как шлепать в детстве по лужам. Что тут особо подчеркивать, а?

– Многое в то время было естественным. – Мантас отстраняется. – Даже слишком многое.

Он о чем-то умалчивает, лицо почти хмурое, суровое. Потом что-то приходит ему в голову, он встряхивается, смотрит на меня и говорит:

– Я скучал по твоему смеху.

Значит, как и я.

Мама, приходи. Мама, приходи, мама, приходи. Приходи. Или я приду.

Теперь мне снятся такие сны. Снится, что я зову маму и не могу дозваться.

Мантас мне больше не снится. Приснилось только раз, что мы, как на той фотографии, крепко целовались. Проснулась я в своем кресле, хихикая, так это было странно. Во сне Мантас сказал:

– Губы у тебя без всякого вкуса. Она еще держится.

Она еще держится.

Она еще держится.

Оболочка.

– Ты начала мне сниться, – говорю я маме.

– Правда?

– Знаешь, по-моему, ты поступаешь ужасно неправильно, хуже Алы. Не хочешь встречаться.

– Мы обязательно встретимся.

Мама разулыбалась до ушей. И даже стала приглаживать волосы. Не так, сбоку, а челку, посреди лба. Она так делала раньше, когда я была в четвертом классе.

– Мне же предложили вшить эту дурацкую штуку.

– И что?

– И что, говоришь? А может, мне еще что-нибудь заменят. Память, например. Как папе. И я ничего не вспомню.

– Не ходи, если ты так боишься, – помолчав, сказала мама.

– Боюсь? Я не боюсь. Как ты сказала – не ходить? Думаешь, это возможно?

– Поговори с Мантасом.

Ничего не понимаю. Почему я должна поговорить с Мантасом?

– Ты, – спрашиваю, – с ним разговаривала?

Мама опять не отвечает. Несколько минут мне кажется, будто она отключилась, но я вижу, что лампочка горит.

Я сбиваюсь с мысли, чувствую себя маленькой и одинокой. Сегодня утром включила ускоритель, стояла рядом с ним, слушала, как он крутится, и меня от одного этого звука дрожь пробирала. Теперь ни за что бы в него не села.

– Мама. Мама!

– Да.

– Представляешь, я больше не могу крутиться в ускорителе. Несколько раз плохо становилось, каждый раз рвало, а сегодня даже испугалась его скорости.

– Угу. – Голос у мамы слишком равнодушный.

– Что – угу? Ты понимаешь, что это значит? Я могу погибнуть, как Ина, во время операции вшивания! Ты же говорила, что она несовершенная.

Да, Ина была несовершенная. У нее была трисомия двадцать первой хромосомы[2]. Ина была зачата в пробирке, in vitro. Клетки делились с космической скоростью, и через сорок часов выяснилось, что она будет бракованной.

Все это знали. Система это знала. Мама это знала. Но не отказалась родить Ину. А система еще разрешала несовершенным рождаться – на пользу науке. У Ины мозги не работали как следует. Когда она была младенцем, не хотела расставаться с пустышкой. И ей требовалась не одна, а целых три: две во рту и одна в руке. Ей обязательно надо было что-то трогать. Когда она начала ползать, не могла обойтись без маминых песен, никакие искусственные звуки ее не устраивали, никакая музыка из системы не годилась, Ина только маме в рот и смотрела. Потом она стала развиваться, и ей даже разрешили посещать школу. Ина перестала стремиться к физическому контакту с мамой и потянулась ко мне. Ей достаточно было прибежать ко мне и посидеть, мы прекрасно проводили время вместе и без разговоров. Однако ее терапевт предупредил, что в будущем всякое может случиться. Оно и случилось во время вшивания, отчасти для того и придуманного, чтобы отсеивать и уничтожать людей с неправильным количеством клеток.

Вот за это я и не люблю Алу – за то, что она слишком весело говорит про брата. Ее совершенные родители отказались от несовершенного ребенка – у него была та же самая трисомия, и он развивался в лаборатории. Они даже не захотели узнать, будет ли эмбрион уничтожен или ему позволят жить во благо науки.