Я буду лежать. И чувствовать, как сквозь тело моё начинает прорастать трава.

А потом придёт Пан. И сыграет мне на своей дудочке. И мелодия будет простой и печальной.

Я что-то услышал.

Звук, поначалу слабый, доходил как-будто издалека. Еле-еле. И вдруг он стал стремительно нарастать и усиливаться. Становиться всё резче.

Крик. Истошный визг. Вопль. Всё ближе и ближе.

Он уже здесь. Рядом. На скамейке.

Я поднял голову. Привстал.

На скамейке. На скамейке кричал и бился несчастный алкаш.

И струйки крови текли по его щекам.

— Здравствуй, любимый!

Она говорила мне это.

Я помню.

Её рука была тёплой и мягкой. Я клал голову на подушку, прижимался щекой к её ладони — и засыпал.

Почти мгновенно засыпал.

Всю ночь шёл дождь. Бесконечно, ровно, монотонно.

— Доброе утро…

Ладонь отстраняется, уходит в пустоту. В никуда. Мне становится холодно. Я просыпаюсь. Встаю. Подхожу к окну.

Такое доброе, тихое утро. Дождь кончился. Асфальт ещё мокрый. Чёрный, мокрый асфальт. Он быстро нагревается под лучами солнца и светлеет. Остаются лишь отдельные чёрные полосы. Потом уходят и они.

Воздух всё теплее и суше.

Суббота.

Никуда не надо спешить.

Можно стоять окна и отсчитывать лениво идущие минуты полного, блаженного безделья. Безделья, которое именно в такие минуты может показаться бесконечным.

Можно прислониться лбом к оконному стеклу и закрыть глаза.

И представить на миг, что мир, спрятанный за этим стеклом — лишь огромный аквариум, в котором за ночь испарилась вся вода, и на пересохшем асфальтовом дне его бьются в судорогах рыбы-люди, хватая воздух широко открытыми ртами и переползая от одного угла его до другого в поисках навсегда ушедшей воды.

И ещё можно представить, что немного воды осталось только по эту сторону стекла.

— А если я омлет на завтрак приготовлю? У нас, кажется, ветчина ещё осталась…

Осталась.

В нашем положении это роскошь.

Впрочем, сегодня же суббота. Выходные — это маленький праздник.

Довольно видений. Мир, к сожалению, проживёт ещё очень долго. Пожалуй, он сможет даже пережить меня.

Но здесь, за стеклом — маленький кусочек мира, который погибнет вместе со мной. Он меня не переживёт. Он мне дорог своей конечностью. Сопоставимостью с моей жизнью. Соразмерностью. Тождественностью.

— Чай с молоком будем пить? А сахар? Сколько ложек?

— Три. Как обычно.

Лена. Леночка.

Лента бежит, пронзаемая лучом. Луч сжигает кадры.

Коричневые круги расползаются по плёнке.

Голову мою пронзает боль.

— Странно, не правда ли? Стоит вспомнить хоть что-то хорошее, как сразу начинает болеть голова. Она просто раскалывается. Ты отравлен воспоминаниями. Тебя тошнит. Тебя рвёт ими. Из тебя лезет только всякая грязь. А свет? Где он? Это запретная область памяти. Не ходи туда! Не надо! Ты ещё не очищен. Ты ещё в крови. Нечистой крови. И чистой тоже. Нечистая и чистая — грязнят одинаково. Не ходи туда, где светло. Там живёт твоя боль. Я скоро вернусь. Я вымою тебя. Хорошо вымою. Тщательно. Уже скоро.

Я не узнаю голос. Странно. Он какой-то чужой. Хотя и не совсем.

Пожалуй, он всё-таки знаком мне. Знаком. Я слышал его.

Но это не тот голос, который я ожидал услышать здесь.

— Мне тяжело дышать… Я задохнусь… Скоро…

— Я ослабил проволоку. Нет, не на руках. Здесь и на животе. У мужчин при вдохе поднимается живот. У женщин — грудь. Живот сейчас поднимается свободно. Так, а здесь посмотреть… Что тут… Кровеносные сосуды пережаты. Кровоток нарушен. Здесь гематомы. И здесь тоже.

— Я не выдержу… долго…

— Ну вот, дыхание улучшилось. Нет, тут хорошая вентиляция. Прохладно и свежий воздух. Не так уж плохо. До сих пор ты даже ни разу не потерял сознание. Больно? Ничего, потерпи. Уже недолго. Я сейчас.

Я почти ослеп от ламп. Перед глазами плывут круги. Разноцветные, расходящиеся круги.

Он уходит. Он поднимается по лестнице.

Я не могу повернуть голову, но если немного скосить глаза — то можно могу увидеть тень. В полуслепых моих глазах отражается тёмный контур, большой, расплывшийся, медленно двигающийся по бетонной стене.

Хлопает дверь. Тяжёлая металлическая дверь. С лязгом закрывается замок.

Я снова один.

Но теперь, похоже, ненадолго.

Но это не он. Это другой.

Я не узнаю его. Нет, я узнаю его! Чёрт возьми, я узнаю его!

— Потерпи, потерпи, потерпи!..

Пальцы Ангела глубоко ушли в глаза, медленно выдавливая их.

Алкаш орал, метался на скамейке, вцепился в руки Ангела, пытаясь оторвать их от своего лица. И лицо его заливала кровь.

Кровавая, студенистая масса ползла из-под пальцев.

— Нет, нет, без глаз тебе будет значительно лучше. Уж поверь, Иван Семёныч, уж я-то точно знаю!

Рот мой заполнила горькая, вязкая слюна. Я почувствовал резкий привкус свинца и язык свело судорогой.

— Господи, меня вырвет сейчас! Господи!..

— Господь на операциях не присутствует, — сказал Ангел и пару раз ударил алкаша головой об скамейку. — Я же говорил уже об этом.

Алкаш захрипел и руки его бессильно упали вниз.

— Отключился, — резюмировал Ангел. — Не выдержал, бедолага. Ну что ж, продолжим под наркозом.

И, нагнувшись, поднял с земли пустую бутылку водки, которую незадолго до начала последнего в своей жизни кошмара выбросил алкаш.

— Пациент при жизни любил мусорить. А в целом был человеком чистым, честным и безобидным.

— Как Таня? — спросил я, превозмогая тошноту.

Ангел подтянул брюки и не спеша застегнул их.

— Как тысяча Тань! — заявил он и резким ударом разбил бутылку об голову алкаша.

— Ну вот, теперь я готов поработать с тобой более плотно. Ты уж прости, я без перчаток… Забыл, понимаешь ли, надеть.

Горлышко бутылки с неровными, острыми как скальпель краями осталось у него в руках.

Скальпель.

Именно краем бутылочного горлышка он взрезал на алкаше рубашку — и та стала быстро темнеть, напитываясь кровью. Край стекла вошёл в тело так глубоко, что Иван Семёныч, отключившийся было от боли и страшного удара, дёрнулся и застонал.

— А отец то твой, Демянин Семён Петрович, тоже, бывало, лупил тебя. Как суку, суку последнюю. Он то предвидел, что ты в рай попадёшь. К тому тебя и готовил. А твой то сын быстро от тебя сбежал. На складе сейчас работает. Поддоны таскает, машины грузит. Зашибает, конечно, но поменьше твоего. Поменьше… Семья, знаешь ли, тоже денег требует. А у тебя семьи нет. Сколько у тебя внуков, помнишь? Не помнишь? Скажи уж сразу, что не знаешь! Двое их у тебя. Двое внучек. Катя и Наташа. И не видать им рая, потому как дедушка их место в раю занял. У нас, знаешь ли, квота. Ограниченное число мест… Сидеть! Сидеть, мразь!