Рыдание свело Виньясу челюсти, так что он не смог продолжить речь.

— Хорошо, хорошо, верю.

И Вальдивия протянул руку своему другу:

— Попугайчик дает лапку, лапку дает.

Непомусено схватил конечность и покрыл ее поцелуями, перемежая их рыданиями и икотой. От нахлынувших чувств у Вальдивии побледнели пальцы: он посмотрел на поэта и хотел что-то сказать, но не смог. Повернувшись к Виньясу спиной, он вернулся к кисти и краскам. Сглотнув комок в горле, он произнес:

— Все, закончили. Отныне и впредь вы — президент, я — секретарь. Зачем лишние сложности? Сеньор изгнанник, прошу вас, возьмите кисть и с присущим вам изяществом в движениях покрасьте в оранжевый цвет квадратики с номерами от десяти до ста. Это будут лапы твари…

— С величайшим удовольствием, досточтимый секретарь. Там, где вы знаете больше меня, я готов повиноваться.

И оба, насвистывая незаметно для себя прилипчивую мелодию из рекламы лимонада «Лулу», взялись за работу.

Стоило Иосифу увидеть Непомусено Виньяса, как память вернулась к нему: он вновь стал Ла Каброй. Перестав левитировать, он шлепнулся в грязь и поглядел искоса на Энаниту. Дева Мария, как и прежде, с плавностью трансатлантического лайнера плыла над лужами. Он заморгал; возвратилась давняя боль. Когда-то врачи в клинике сказали ему: «У вас в мозгу сгусток, огромный, как бочка. Операция невозможна. Запаситесь терпением. Или он рассосется, или убьет вас. Переносите страдания стойко, по-мужски». Став Иосифом, он больше не страдал. С памятью пришла боль. Стадо черных овец топочет в его голове… Невыносимо… Кристобаль Колон протянул ручонку и, соединив безымянный палец с мизинцем, жестом благословил Ла Кабру. Сразу же наступило облегчение. Явились другие воспоминания.

Обнаженная Энанита в его мастерской. Оба пьяны. Она завернулась в кусок серебристой бумаги и улеглась на кровать, напевая «Я — подарочек». Плохо соображая, Ла Кабра разорвал бумагу и, так как его внушительный Приап не пролезал в крошечную дырочку — из-за вечной Энанитиной печали лоно не могло увлажниться — он взял баночку с зеленым маслом и принялся смазывать путь, ведущий к наслаждению. Тут прогремел гром: в мастерскую спустился ангел. Он не обладал отчетливыми очертаниями: в воздухе все время носилось облако, менявшее свою форму с такой головокружительной быстротой, что человеческий глаз не мог уследить за превращениями. Там были звезды, лучи, волны, медузы, геометрические фигуры, взрывы, лица, тела. Энанита ничего не заметила и просила Ла Кабру войти в нее жестоким толчком, ибо истинный дар всегда причиняет боль одаряемому. Голос ангела, громоподобный, но достаточно приглушенный, чтобы не вызывать страха, объявил: «Я смешаю мой свет с твоим семенем!».

Ла Кабра наизусть помнил Новый завет. Его мать, стриптизерша в баре «Семь зеркал», имела чин лейтенанта Армии спасения и не давала сыну поесть, если тот не выучивал каждый день три новых стиха. При малейшей ошибке она совала ему в рот стручок красного перца. От такого учения язык Ла Кабры покрылся язвами: нервничая, он постоянно сбивался и вместо «Двадцать шестой стих. В шестой месяц, запятая» бормотал: «Двадцать. пятый? Нет, нет шестой. Двадцать шестой стих. В шестой месяц. Точка».

— Бездельник! Не точка, а запятая! Раскрой рот, или я выбью тебе зубы колотушкой от большого барабана! И скажи спасибо, что это всего лишь перец, а не раскаленный уголь!

На Ла Кабру сразу же накатила волна давнего отвращения к евангельским текстам, и он выкрикнул: «Ублюдок, дух дерьмовый! Иди со своим пророчеством куда подальше! Эту женщину осеменю я один!» И, сложив пальцы в непристойном жесте, он сделал резкий рывок бедрами, рассчитывая излить семя прежде, чем ангел успеет вмешаться. Но в миг оргазма он утратил контроль над собой, а также и наслаждение: ангел вихрем ворвался в Энаниту и своим сиянием усыпил сознание Ла Кабры. Проснувшись, тот обнаружил, что лежит на теле подруги; однако все удовольствие от совокупления у него похитили. Надменный херувим загремел: «Ты утратишь память об этом событии, пока не придет время исполнить твое предназначение». Что еще за предназначение? К чертовой бабушке предназначение! «Ты, крылатый гомик, прекрати нести чушь! Никакой ты не ангел! Давай, исчезай, ты — порождение белой горячки, такое же убогое, как все вокруг!»

И снова боль. Проклятый сгусток! Благослови меня, сын мой, ручками и ножками. Вот так. Спасибо. Но что делает здесь дон Непомусено Виньяс, председатель Национального поэтического общества, без тоги и лавров, одетый, как последний оборванец, измазанный краской? Да он еще и рисует сфинкса!

Ла Кабра потянул за пижамную штанину, обильно испачканную оранжевым, и когда поэт сошел с лестницы, подставил ему зад: «Ударь, друг мой, за мной должок!» Председатель и секретарь излечились от всех страхов. После встречи с обезглавленным, самоубийства капитана Сепеды, обратившегося затем в Попая, и наконец, этого бара — ночью Содом с Гоморрой, утром женский монастырь — ничто не могло их поразить. Оба с почтением оглядели святое семейство, решив, что перед ними банда попрошаек, и, тщетно обыскав пустые карманы, — Ла Кабру не узнал ни один — попытались предложить им хлеба и вина. Через окно дуновением ветра занесло трехметровую ленту серпантина — остаток ночной оргии, — и та проползла под ногами девы Марии. У Вальдивии мурашки пошли по коже. Лежа в грязи, умирающий от любопытства Виньяс просунул линейку между ступнями и полом. Сомнений не оставалось: Энанита действительно плыла по воздуху! Ла Кабра, отдирая фальшивую бороду, снова выпятил зад:

— Ну же, поэт, отомсти!

Тут оба опознали святотатца. Разве могли они его забыть? Тогда пришлось смоченной в спирту ватой отчищать собрание сочинений Гарсиа Лорки от кусочков мозга оскорбителя. Хромец, из-за своего увечья был неспособен ударить ногой, но именно потому страстно желал этого: порой, запершись в своей комнате, он надевал на правую руку носок с башмаком и бил по футбольному мячу, пока соседи не разражались жалобами. Изо рта Вальдивии потекли слюнки, и он толкнул приятеля локтем:

— Чего вы ждете, господин председатель? Воспользуйтесь блестящей возможностью!

Непомусено не слышал его. Взволнованный до слез, он поспешил выразить сочувствие крохотной женщине:

— Несчастная! Ты, наверное, ешь так мало, что буквально взлетаешь от голода!

Хромоногий, раскаиваясь, протянул Марии палку колбасы. Та улыбнулась:

— Тот младенец лежал между ослом и волом. Теперь мне нужны вы двое. Прошу идти за мной…

Приказание было отдано с такой мягкостью, что оба исполнили его беспрекословно, будто зачарованные. Рука, невидимая рука схватила их за волосы. Они взглянули вниз: ноги не касались земли! Пять миллиметров отделяли их от реальности. Ла Кабра вновь стал