– Я понимаю, – продолжал посетитель, – хронически голодный человек за служебный паек продаст душу хоть дьяволу.

– Позвольте, вы о чем это? – Скрытую досаду прорвало, и Рымкевич привстал в пылком желании возразить, однако взгляд человека оставался безмятежным, ровным, как морская бухта в ясный день, поэтому финал своего вопроса редактор смазал: – Ну почему же дьяволу?

– Я крайне разочарован, – резко отрезал человек. – Не подберу другого слова.

– Разочарованы? Чем?

– Всем этим, – взвесив красную папку в руках, он продолжил: – Коминтерном, то есть я говорю в целом. Люди умирают от тифа, гриппа, воспаления легких, холеры, истощения… и в этом торжество революции?

– А вы читали, что писал Ленин о рождении нового общества?

Посетитель устало отмахнулся.

– Я сам некогда писал о бомбистах… Признаться, мне тогда уже не нравилась манера отправлять на верную смерть совсем юных глупых людей. Тех, которые еще не научились ценить жизнь. А ведь заметные революционеры посылали этих бомбистов вместо себя, столь нужных, преданных делу…

– Вы эсеров имеете в виду? – осторожно спросил Рымкевич.

– Как хорошо жить!.. – ответив невпопад, посетитель невольно повысил голос, но тут же зашелся глухим кашлем, однако вскоре продолжил. – Меня печатали охотно. Просили сюжетные рассказы, и я писал легко и обильно – до тех пор, пока однажды не спохватился, а стоит ли удваивать мерзости жизни, ежели вокруг ничего другого и не осталось.

– Вы не признаете принципов реализма? – Рымкевич плохо уловил последнюю мысль.

– Положим, я и заявляю себя как символист.

– Декадент?

– Нет. Есть существенная разница… Впрочем, я сейчас не намерен заниматься теорией, – Александр Стефанович наконец щелкнул замком своей красной папки и вынул оттуда рукопись, набранную на машинке. – Знаете, есть люди, напоминающие старинный обиходный предмет, и люди эти, в душевной сути своей, так же чужды окружающей их манере жить, как табакерка – столовой Дома искусств.

– Вы там проживаете? – сообразил Рымкевич.

– Мне только обещают там комнату. Однако ваше выступление в Доме искусств я давеча слышал, поэтому и поспешил с утра в «Красный конь».

– Вам понравилось, как я говорил? – искренне возрадовался Рымкевич.

– Я же объяснил: есть люди, похожие на старинную табакерку, выпадающие из среды. Так вот вы, на мой взгляд, именно из таких людей.

– Я? – столь же искренне удивился Рымкевич.

– Да. Полагаю, эту вашу странность многие списывают на молодость. Сколь вы ни стараетесь выглядеть солидно, в сущности вы еще очень молодой человек… Итак, рукопись, – голос посетителя дрогнул, и Рымкевич понял, что тот все-таки нервничает. – Я уже побывал в трех или четырех журналах…

Автор неожиданно умолк. Рымкевич, попутно соображая, что же именно делать внутри молчания, взял рукопись из смуглых тонких рук Александра Стефановича и наугад прочел:

«Желтый камень, синяя тень, живописные трещины старых стен: где-нибудь на бугрообразном дворе – огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом; пение вдали и его эхо в овраге; рынок на сваях, под тентами и огромными зонтиками; блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и зелени, рождающий глухую тоску, как во сне – о влюбленности и свиданиях; гавань – грязная, как молодой трубочист; свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана; ночью – магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами…»

– Позвольте, – с невольной завистью воскликнул Рымкевич. – Неужели вы все это видели?

– Я видел только горизонты, – уклончиво ответил автор. – Лучше скажу так: я видел крошки хлеба, но не обозрел хлеб.

Теперь Рымкевич умолк, захлебнувшись волной странного чувства, как перед встречей с неведомым. Смуглые руки рабынь, блеск золота, вихри розовых лепестков… Все это, случившееся никогда и нигде, он сам созерцал внутренним зрением, в тайных грезах, которые пытался изжить в себе, почитая мальчишеством. Второй, внешний Рымкевич, редактор журнала «Красный конь», удивился тому, насколько хорошо, сочно и зримо выписан отрывок…

– Так вы говорите, по цене утренней зари? – произнес Рымкевич в смятении.

– Именно так!

– Хорошо. То есть я не обещаю ничего конкретно… Пока не прочту все. Зайдите завтра. Да, в это же время. Тогда я скажу наверняка…

Посетитель молча откланялся и тихо, почти незаметно исчез из кабинета. Собравшись с мыслями, Рымкевич напоследок выглянул в окно, желая удостовериться, что сам странный человек – не призрак, способный раствориться в сыром стылом воздухе или слиться с темной водой. Перекурив смятение, он вернулся к рукописи, чтобы теперь прочесть основательно, не торопясь. Титульный лист, оформленный по всем журнальным правилам, наконец сообщил Рымкевичу, как же зовут автора.

Александр Грин.

«А ведь он вроде не так представился», – припомнил редактор.

И только по прошествии многих лет Павел Рымкевич осознал, кого ему удалось спасти от голода осенью 1920 года.

Был ветер. Странную, колдовскую музыку производил он в трубах. Ритму ее подчинялись огненные сполохи в печке. Эта унылая тема ветра, повторяясь раз от разу, росла, раздувалась, готовая разорвать трубы и разлететься черно-красными углями по всей кухне, – но вдруг шла на убыль и умирала тихо.

Битый час дети – Анютка и Жора – пытались растопить плиту. Стылый дымоход откашливал черный дым назад, рождавшийся было огонь подавлял затекавший в трубу ветер.

– Конечно, дров не дают, станция вольная, – ворчал за растопкой Жора. – К кому в печку ни загляни – хворост да прутья, дым только от них, не загораются, хоть ты тресни!

Ходики на стене безразлично отстукивали минуты, приращивая веку лет.

– Черт, черт! – ругался Жора, подпихивая в плиту поленьев.

– Не ругайся, черта не поминай! – Анютка, сидя подле него на корточках, куталась до носа в платок. – К ночи поминать – явится.

– Не явится! Нету черта теперь!

– Всю жизнь был, а теперь вдруг нет!

– А вот и нет: свергли его! Ни чёрта, ни черта́ нет. – Жора со злостью шуранул кочергой угли. – Бежать мне пора. Поздно. Знаешь, Анютка, как на улице страшно…

– Погоди еще. А то мне в темноте страшно! Погоди, скоро отец вернется!

– Ага, у тебя целый вечер, как скоро! Будто меня дома не ждут.

– Холодно! Ну попробуем еще плиту растопить. Отец придет – каши сварим.

– А у меня вчера мать молока купила. Пили-пили, и даже кошке досталось…

– Да-а? А мы только чай да кашу, да снова кашу. Сахару отцу выписать обещали, дров…