Я подумал, что он прав — что будет со мной через мгновенье, минуту, час? Я вытащил нож и вскрыл свою банку, в которой оказалась колбаса. Банки для одного человека было много, но только не для голодного солдата! Какая же эта колбаса была вкусная! Спасибо Америке, до сих пор не открывшей второй фронт — может быть, этой банкой она откупается за жизнь своих солдат?

А артиллерийский и минометный огонь все усиливался, все больше снарядов и мин рвалось на берегу, с которого велась посадка солдат на плоты и понтоны. От взрывов в воздух поднимались столбы воды и мириады брызг, которые подсвечивались осветительными ракетами — зрелище, захватывающее по красоте, если бы не витающая над черными волнами смерть…

Но вот и мы услышали тихую команду Садыкова:

— Взвод, на посадку!

Взвод спустился к воде, на которой качались стальные понтоны с деревянным настилом. Мы быстро, подгоняемые страхом, заняли места на понтоне и поплыли через Днепр. Вокруг понтона маслилась черная вода. Прощай, левый берег! Удастся ли вновь на тебя ступить или останусь на правом навсегда? А может быть, и на середине реки? Время тянулось жутко медленно, хотелось броситься в реку и плыть быстрее. Скорее, скорее к берегу!

Наконец, понтон ткнулся в песок, и всех колыхнуло вперед, люди начали прыгать в воду. Садыков подгонял, вполголоса велел ложиться на берег, и я упал ничком под куст ивы — ожидали, когда выгрузятся другие взводы. Потом нас подняли, и мы, пригибаясь, пошли с берега по песчаной равнине. Ноги тонули в песке, и мы, несмотря на купание в холодной воде, быстро согрелись. Но вот передние остановились, вдоль колонны по цепочке прошелестела команда «Ложись!». Мы легли на холодный песок, и меня снова стал колотить озноб.

Передние поднимались и по очереди цепочкой переходили по наскоро сооруженному мосту через старицу Днепра. Перила из жердей были плохой опорой, и некоторые, потеряв равновесие или поскользнувшись на мокром бревне, падали в речку. Я у самого конца тоже не удержался и спрыгнул с бревна в мелкую, по колено, воду — ноги все равно были мокрыми.

В совершенной темноте мы продвинулись еще на несколько десятков метров и залегли, прижавшись другу к другу, под песчаным холмом, поросшим редким красноталом. Командиры ушли принимать участок у сменяемой части. В кромешной темноте они не смогли сориентироваться, где наши, а где противник, и, не рискуя попасть к врагу, вернулись обратно. Начинался рассвет, надо было занимать позиции — мы покрыли весь склон холма как отара овец, и любой упавший к нам снаряд принес бы многочисленные жертвы.

Подполз наш помкомвзвода Ивлев, сообщил вполголоса, что наш взвод занимает позиции прямо перед нами, противник где-то там — и он махнул неопределенно в сторону, противоположную красной полосе на востоке. Мы, пригибаясь, начали передвигаться, в стороны от нас уходили другие взводы. В предрассветных сумерках немцы заметили какое-то движение, и начался пулеметный обстрел. Мы под огнем ползли вперед, надеясь найти окопы или траншеи, которые оставили нам части, ушедшие на переформирование. Следом ударили по нас артиллерия и минометы.

Я приткнулся к небольшому холмику, утыканному редкими веточками краснотала. Рядом то ли в окоп, то ли в воронку от бомбы упали двое пулеметчиков. Я, уткнувшись головой в песок, видел, как они быстро и деловито выдвинули из укрытия свой «максим» и изготовились стрелять — и вдруг скрежещущий, рвущий железо взрыв, всплеск огня. На мгновение, как проскок пустого кадра в фильме, все стало черным, и я увидел, как уже с неба летели вниз колеса пулемета и еще что-то. Снаряд прямым попаданием разнес в клочья и пулемет, и людей.

Осколки с фырчаньем шлепались в песок. Я стал руками (саперных лопаток у нас не было) копать ямку. Песок был текучий, осыпался, и мне никак не удавалось спрятать хотя бы голову. Говорили, что вместилище жизни душа, а я считал — голова. Пусть ранит, пусть рвет тело, но не голову!!! В этот момент мимо меня двое бойцов, пригнувшись, на шинели выносили раненого. Один из них крикнул:

— Уразов, к командиру взвода!

— А где он?

— Там! — Руки бойца держали оружие и шинель, на которой лежал раненый связной командира взвода, поэтому направление он показал мне кивком головы.

Я вскочил и, пригнувшись, побежал со всех ног, передо мной и по сторонам пузырился от пуль и осколков песок. Я соскочил в ложбинку между холмами, упал обессиленный от бега, и тут же услыхал:

— Уразов! Ко мне!

Я, не вставая, осмотрелся и невдалеке увидел окоп, больше похожий на круглую дыру или колодец. Из него выглянула голова командира взвода Пыпина, а не Садыкова, как я ожидал.

— Подползите ближе! Будете у меня связным, моего ранило. Ко мне не подползайте, а укройтесь где-нибудь поблизости и слушайте, что я буду говорить. Сейчас надо узнать, где заняли окопы наши бойцы, есть ли у них боеприпасы. Сразу не поднимайтесь, отдохните и выберите безопасное место близко от меня, чтобы меня было слышно отсюда.

Я отполз к небольшому бугорку и снова начал руками копать себе окоп. Рядом пули поднимали фонтанчики песка, недалеко упало несколько мин ротного миномета. Оказывается, я начал окапываться на виду у врага — у нас до сих пор не было точного представления, где противник и где свои, тем более что мы, как потом выяснилось, оказались на острие отвоеванного плацдарма на правом берегу Днепра. По нас били и спереди, и с боков. Из окопа-колодца я услышал:

— Уразов! Узнай у помкомвзвода, как у них дела!

Я не знал, где находится взвод, и тем более помкомвзвода. Соскочив и пригнувшись, я бросился вперед на запад, в сторону видневшихся на склоне песчаной гряды траншей. По мне ударил автоматчик — пули с вжиканьем дырявили песок вокруг. Потом рядом шлепнулась мина, образовав причудливый рисунок, похожий на солнце — в центре бугорок песка, по его окружности ободок, от которого во все стороны осколки прочертили следы, похожие на солнечные лучи. Раздалось короткое «фррр!», а затем вспарывающий звук взрыва. Всплеск огня при взрыве в солнечную погоду был незаметен.

Я бежал изо всех сил, зловещие «солнца» возникали на песке то ближе, то дальше, но, казалось, я был заколдован, и меня не брали ни пули, ни осколки. Забегая вперед, скажу, что мама после войны рассказала, что это ее молитвы меня оберегали от смерти, что она день и ночь молилась за меня и братьев.

Под песчаной грядой я наткнулся на окопы с нашими бойцами. Я спросил, сколько людей осталось после предрассветной кутерьмы, нужны ли патроны, куда доставлять ужин, воду. Оказалось, что из 60 бойцов осталось 40, уже отбили одну атаку фашистов, которую поддерживали самоходные орудия. Они подходили на прямую наводку, стреляли снизу вверх ниже бровки окопа, и снаряд, пробив стенку, разрывался в окопе.

Я вновь под огнем (началась новая атака) добрался до «колодца» комвзвода Пыпина, и, не подползая, прокричал ему все добытые сведения — теперь я ориентировочно знал, где противник. В этот долгий день наша рота отбила шесть атак и потеряла более половины бойцов.

Вечером в темноте из хозвзвода принесли в термосах горячую еду и сухой паек на день. Немцы изредка освещали передний край ракетами, вели беспокоящий огонь из автоматов и пулеметов. Немцы ужинали, натрудившись днем, и теперь только напоминали о себе, мол, мы здесь — только сунься! Но нам было не до этого, продержаться бы в обороне до подкрепления… Есть не очень хотелось, а вот напиться после целого дня беготни на жаре я не мог, но еду и воду доставляли ограниченно.