Платон сосредоточенно глядел Фергюсону в глаза.

— Я — простой бедный ниггер, масса полицейский. И я не понимаю, о чем вы говорите. Отпустите меня домой, масса полицейский. К моему доброму господину…

— Я тебе одно могу обещать, Блэкхилл, — язвительно скривился Фергюсон. — Лично ты отсюда не выйдешь никогда. И выбор у тебя — между виселицей и пожизненным заключением. Хоть это ты понимаешь?

— Это я понимаю, масса полицейский, — спокойно кивнул негр. — А другие ваши вопросы — нет.

— В камеру, — мрачно распорядился Фергюсон. — И на этот раз не щадить.

Платона Абрахама Блэкхилла продержали в самой сырой и холодной камере, какую только нашли в Новом Орлеане, четыре месяца. И каждый божий день специально назначенный для этого Фергюсоном констебль навещал ниггера и простым, доступным языком объяснял, что хозяина покрывать не надо, что никуда и никогда он отсюда не выйдет и что единственный его шанс прекратить мучения — это быть честным и правдивым с господами полицейскими. Но один день сменялся другим, а следствие не продвигалось ни на йоту.

Не было никаких известий и о второй возможной соучастнице убийства, Джудит Вашингтон. Даже профессиональные охотники за беглыми рабами перестали делать из своих планов страшную тайну и прямо заявили Фергюсону, что давно уже не рассчитывают найти этот лакомый кусочек.

— Я вам точно говорю, лейтенант, — прямо заявил один из охотников, владеющий двумя десятками лучших поисковых собак округа, — эта мулатка уже в Нью-Йорке или Бостоне. Если не в Канаде. Судите сами. Цвет кожи у нее — от белой не отличить; воспитана в доме, а значит, манерам обучена. Лично я на эту черную тварь уже с месяц назад как плюнул — толку нет.

Это весьма походило на правду, но некоторое время лейтенант Фергюсон еще не сдавался, а потом прямо в камере умер его единственный надежный свидетель. То ли у черного возницы не выдержало сердце, то ли перестарались констебли, но в этот момент рухнуло все.

Лейтенант хмуро осмотрел тело и со вздохом подписал акт для выплаты семейству Мидлтон, которым принадлежал мертвый ниггер, трехсот долларов компенсации. Снова перелистал материалы проваленного дела и подал прокурору города запрос на освобождение Платона Абрахама Блэкхилла из-под стражи. Теперь, в отсутствие свидетеля, стойкого раба Лоуренсов уесть было нечем.

Пожалуй, никогда еще, с тех самых пор, когда умерла мама, Джонатан не чувствовал себя таким одиноким и неприкаянным. Целыми днями он ездил по пустым зимним полям на своем жеребце, иногда охотился на собак и опоссумов, а к ночи уходил в свой сарай, зажигал свет и сосредоточенно потрошил и набивал добычу пропитанным смолистым «рассолом» камышом. И никаких свежих идей, никакого движения вперед, никакой радости.

Да, его негры были по-прежнему послушны, хотя служили ему не столь истово, как прежде, но вот салон мадам Аньяни, по крайней мере по слухам, снова восстал из пепла и расцвел — мир белого человека оказался куда крепче и порочнее, чем он думал.

Джонатан попытался снова заняться оставшимися от родителей куклами, но вскоре понял, что перерос это увлечение, его более не устраивала замкнутая сама на себя жизнь. Не радовали и куклы, изготовленные из отощавших за зиму собак и опоссумов и не обещавшие никаких плодов в философском плане. И, как закономерный итог этого скудного бытия, его укрытая в сарае превосходно исполненная семифигурная композиция «Наказанный порок» начала плесневеть от холода и сырости. Когда же он попытался отмыть плесень теплой водой, мертвая кожа начала трескаться и слезать с черного высохшего мяса самыми натуральными лохмотьями.

В принципе он знал о подобной угрозе. Платон достаточно внятно объяснил, что кровь надо обязательно спускать и что они берут эти шесть новых тел исключительно для того, чтобы добро не пропало, а порабощенные души не отлетели в Африку.

И все равно было обидно.

На какое-то время Джонатан попытался сбежать от этого чувства непреходящей горечи в книги, но стало еще хуже. Наткнувшись на сатиры, он вдруг с ужасом обнаружил, что и мир древних вовсе не был столь совершенен, как он себе почему-то воображал. Едва находился достойный правитель, как тут же совершался дворцовый переворот, а едва мир и благочестие осеняли нивы землевладельцев, как начиналась очередная война или, что еще хуже, восстание рабов.

На этом трагическом фоне человеческой истории все его беды казались детскими и не стоящими внимания, Джонатан с трудом стряхивал это наваждение и шел помогать дяде, не позволяя унынию и скуке одержать над ним верх. Но и в работе забыться было сложно. Джонатан смотрел вокруг и постоянно видел, что взаимопонимания между окружающими его людьми как не было, так и нет, и с той самой минуты, как Господь обрушил Вавилонскую башню и рассеял народы по земле, люди говорят на разных языках, даже принадлежа к одному племени.

А потом выбросил зеленые острые побеги молодой тростник, из кромешного тумана нет-нет да и стало появляться жаркое, цвета топленого масла солнце, затем началась уборка первого, апрельского урожая, и однажды, вернувшись из очередной поездки по полям, Джонатан спрыгнул с жеребца, подошел к ступеням своего дома и в растерянности остановился.

С нижней ступеньки с трудом поднимался, чтобы согнуться в поклоне перед своим господином, казалось, окончательно пропавший Платон.

— Ты? — выдохнул Джонатан.

— Да, масса Джонатан, — проскрипел старик.

Джонатан пригляделся. Седых волос на его голове прибавилось, рот и подбородок заросли совершенно белой курчавой бородкой, но взгляд ясных, внимательных глаз по-прежнему был тот самый, узнаваемый.

— Сбежал?

— Отпустили, масса Джонатан. Вот бумаги, — старик полез за шиворот и протянул хозяину помятый листок. — Что прикажете делать?

Джонатан взял документы, попытался хоть что-нибудь прочитать и понял, что просто не в состоянии сосредоточиться.

— Иди на кухню, скажи Сесилии, чтобы дала тебе поесть, и пока отдыхай. День… два… три — сколько понадобится.

Платон склонился в поклоне, старчески подволакивая непослушные ноги, побрел в сторону кухни, и Джонатан вдруг поймал себя на том, что улыбается — открыто и радостно, как в прежние времена.

Тем же вечером Платон попросил дозволения осмотреть голову Аристотеля и тела остальных, но, едва вошел в сарай и увидел на куклах облезающую лохмотьями кожу, сокрушенно покачал головой.

— Вы же их табаком не посыпали?

— Не-ет… — удивленно протянул Джонатан.

— И ромом не поливали?

— Ну, не поливал, — хмыкнул Джонатан. — И что теперь?

Платон обреченно вздохнул и повернулся к хозяину.

— Аристотель еще здесь; он вам предан, но души этих шестерых ниггеров ушли.

— А это можно исправить? — спросил Джонатан.

Платон усмехнулся в седую бородку.