Да, прежде всего измученный, потому что изнеможение служило ему защитой от тревожного забытья, в которое он проваливался слишком часто. Даже сны его были отрывочными и нелепыми, и события из прошлой жизни смешивались в них с его теперешним существованием. И, что было хуже всего, в этих снах, как и в его мыслях, слишком часто являлся ему сердитый лик Морадина.

Однажды ночью он сидел у себя в спальне, перебинтовывая свежие раны на предплечье и удивляясь, как это он не сумел поставить такую простую защиту.

— Нет, я сумел, — упрямо сказал он себе, потому что блок был хорош, но его все-таки еще недоразвитым мускулам не хватило силы правильно отбить удар воинаветерана подальше от уязвимой руки, державшей щит. Но он действительно совершил ошибку, не сумев предвидеть это, напомнил он себе. В тренировочном бою он решил обернуть ситуацию в свою пользу, испробовав сложную защиту с помощью деревянного топора вместо более безопасной, со щитом. Будь он старше и сильнее, он должным образом отбил бы этот деревянный меч достаточно далеко, а сам сохранил бы равновесие, дабы влепить дурню «убийственный» удар слева.

Но он не был ни старше, ни сильнее и проиграл бой.

— Не забывай об этом, — посоветовал сам себе Бренор. Пусть и мало что интересовало его в те мрачные дни этой второй юности, больше всего на свете ему хотелось победить их всех, уложить на землю городских стражников одного за другим и встать на вершине этой окровавленной груды.

Зачем?

Во время размышлений он часто упирался в этот вопрос, ярость гнала его мысли все дальше и дальше, пока они не доходили до этой фантазии: полная и решительная победа, кажущаяся бессмысленной.

Что он от этого выиграет?

— О, вид у тебя прескверный, — заметила Увин, его мать, входя в комнату. — Я слышала, однако, что ты хорошо сражался с Приамом Тикбелтом, а он отличный боец, я-то знаю. Сама с ним дралась...

Увин замолчала, и Бренор знал: это потому, что он не удостоил ее даже взгляда из вежливости, когда она болтала. Поняв это, он поморщился, ведь Увин не заслужила такой грубости.

Но все-таки и его матерью она тоже не была. Так он считал теперь и не мог позволить ей продолжать нести подобный бред. Это воспринималось им как настоящее оскорбление и напоминало о том, насколько беспомощным он стал после своего ошибочного выбора в Ируладуне.

Сильная рука схватила его за ухо и рывком повернула голову, так что он оказался лицом к лицу с рассерженной Увин Круглый Щит.

— Смотри на меня, когда я с тобой... — Тут ее голос прервался, перейдя в невнятный возглас изумления и боли, поскольку Бренор, действуя исключительно рефлекторно, как Бренор Боевой Топор, а не Реджинальд Круглый Щит, ударил ее по руке и, схватив за запястье, заставил разжать пальцы, потом дернул за руку вниз и начал ее выкручивать, вынуждая женщину согнуться.

— О! — вскрикнула она, отдышавшись, когда Бренор отпустил ее.

Он отвернулся, смущенный, но все еще злой, и не слишком удивился, когда Увин дала ему подзатыльник.

— Не смей грубить матери! — выговорила она и снова отвесила ему затрещину. — И смотри на меня!

С застывшим от злости лицом он повиновался.

— Я пришла похвалить тебя, а ты пренебрегаешь мною? — недоверчиво спросила Увин.

— Я не хочу от тебя похвал — ничего вообще!

— Клянусь богами!.. — воскликнула выведенная из себя женщина.

— Плевать мне на богов! — взорвался Бренор. Не успев даже понять, что делает, он уже был на ногах, замахиваясь деревянным стулом. Зарычав, он запустил им в противоположную стену. Стул разлетелся в щепки.

— Одумайся, мальчишка! — рассвирепела Увин. — Не смей проклинать Морадина в моем доме!

— Это же все просто дурацкая шутка, ты что, не видишь?

— Что — все?

— Да все! — стоял на своем Бренор. — Вся эта чертова игра им на потеху. Все жалкие попытки достичь жалких успехов, про которые никто не вспомнит и которые никого не интересуют. «Кости и камни» — так обычно говорил один мой друг. Кости и камни, и ничего более. И все наши победные вопли, и все восхваления ушедших сородичей... ну чем не игра? — Он пнул обломок дерева, отлетевший ему под ноги, а промахнувшись, схватил деревяшку с пола и сломал надвое, затем швырнул обломки через всю комнату.

— Прекрати! — потребовала Увин.

Бренор застыл, зло глядя ей в глаза, потом спокойно подошел к другому стулу. С видом величайшего презрения к этой женщине, как бы его матери, он высоко поднял стул и с размаху бросил об пол, разбив в шепки.

Увин разрыдалась и выскочила из комнаты.

Бренор проводил ее ровно настолько, чтобы захлопнуть за нею дверь в спальню.

Он вернулся на прежнее место, хотя стула там уже не было, и поднял бинт, чтобы продолжить свое занятие. Но тут же ощерился, зарычал, сплюнул и запустил бинтом через всю комнату вслед за деревяшкой.

Бренор оглянулся на дверь и лишь тогда до конца понял, что натворил и перед кем, — перед ни в чем не повинной вдовой, которая всегда поддерживала его.

Стыд захлестнул его и заставил упасть на колени, он спрятал лицо в ладони и разрыдался. Бренор Боевой Топор лежал на камнях, усеянных мелкими щепками, и плечи его содрогались от всхлипываний.

Там он и уснул, с лицом, мокрым от слез, и тревожные сны слетелись к нему и принялись кружить над ним на своих черных крыльях. Сны о том, что Кэтти-бри умерла, об орках Обальда, пьющих мед из пивных кружек с изображением пенящейся пивной кружки — символа Мифрил Халла, — и действительно, они пили в стенах Мифрил Халла, и пол в зале был усеян телами дворфов!

Дверь в комнату с грохотом распахнулась, он вздрогнул и проснулся, но долго не мог сообразить, реальность это или очередной эпизод его сна.

Наконец до него дошло, когда король Эмерус Боевой Венец грубо вздернул его на ноги и отвесил пощечину.

Позади короля торжественно стоял Парсон Глейв, молитвенно сложив перед собой руки.

— Что это ты вытворяешь?! — гневно спросил король. — Ч-что? — промямлил Бренор, не зная, с чего начать. — Как ты смеешь позорить своего отца?! — выкрикнул Эмерус прямо ему в лицо. — Как ты смеешь так обращаться с матерью?

Бренор помотал головой, но ответить ничего не мог. Во всяком случае, вслух. Позорить? Это слово звенело у него в мозгу. Могли ли эти двое хотя бы отдаленно понять, что оно означает? Он погиб славной смертью, достойной дворфа, и заслужил место рядом с Морадином, и это место у него отняли, воспользовавшись его чувством вины и глупым выбором.

Позорить? Вот где позор, а не какой-то бессмысленный спор в бессмысленном доме посреди бессмысленной крепости!

Его прошлая жизнь, его прославленное правление в бытность королем Мифрил Халла утратили какое-либо значение! И не из-за его собственного необдуманного, по-дурацки эмоционального решения, а в первую очередь потому, что он вообще был поставлен перед этим выбором. Какой смысл в этом — да и во всем! — если прихоть божества может все изменить?