—Это мистер Эшли, мисс Онор, — сказал Фрэнк характерным для него вкрадчивым тоном. — Он оставил своего подопечного в ваших покоях. Мистер Эшли собирается спуститься вниз и перекусить вместе со мной.

Мистер Эшли поклонился и расшаркался.

— Сэр Ричард сообщил мне, что вы крестная мать мальчика, мадам, — сказал он, — и что я должен во всем слушаться вас. Это, конечно, против правил, но я попытаюсь приспособиться к обстоятельствам.

Ты просто дурак, решила я, и самодовольный болван, и не думаю, что ты сможешь мне понравиться, однако вслух произнесла:

— Прошу вас, мистер Эшли, продолжайте заниматься с Диком, как вы делали это в Бакленде. Я не намерена ни во что вмешиваться. Главное, чтобы мальчик был счастлив.

Я отвернулась, и пока они расшаркивались мне вслед, готовые, как только я скроюсь из виду, разобрать меня по коcточкам, отправилась дальше по коридору. Вскоре я уже была у дверей своей комнаты. Навстречу мне вышла Матти, неся в руках тазик с водой и бинты.

— Он сильно расшибся? — спросила я.

Ее губы были сжаты в узкую полоску, что, я знала, говорило о сильном раздражении.

— Просто испугался до смерти, — ответила она. — Того гляди развалится на части.

Слуги опустили мой стул на пол и покинули покои, закрыв за собой дверь.

Мальчик, сжавшись в комочек, сидел в кресле у камина — очень худенький, белокожий, с огромными темными глазами и тугими черными кудряшками. Повязка на голове подчеркивала нездоровую бледность лица. Он разглядывал меня, все время нервно кусая ногти.

— Тебе лучше? — ласково спросила я.

С минуту он смотрел на меня, а затем, неожиданно тряхнув головой, спросил:

— Он уехал?

— Кто?

— Мой отец.

— Да, он ускакал в Лонстон вместе с твоим двоюродным братом.

Какое-то время мальчик обдумывал услышанное.

— А когда он вернется? — спросил он наконец.

— Он не вернется. Завтра или послезавтра ему надо быть на совете в Окгемптоне. А ты пока побудешь тут. Ты знаешь, кто я?

— Вы, наверное, Онор. Он сказал, что я останусь здесь с красивой леди. А почему вы сидите на этом стуле?

— Потому что я не могу ходить. Я калека.

— Вам больно?

— Нет… не очень. Я привыкла. А как твоя голова, болит? Он осторожно коснулся повязки.

— Кровь все еще идет, — сказал он.

— Не волнуйся, скоро все подживет.

— Я не буду снимать бинты, а то рана опять начнет кровоточить. Скажите служанке, которая промывала рану, чтобы она не сдвигала повязку.

— Хорошо, скажу.

Я взяла вышивку и принялась за работу, чтобы он не подумал, что я слежу за ним, и привык ко мне.

— Моя мама тоже любит вышивать, — прервал он затянувшееся молчание. — Однажды она вышила на гобелене бегущих по лесу оленей.

— Наверное, это очень красиво.

— А еще сделала три накидки для кресел, — продолжал он. — Они так всем понравились в Фитцфорде. Мне кажется, вы никогда не приезжали к нам в Фитцфорд.

— Нет, Дик.

— У моей мамы много друзей, но о вас она никогда не говорила.

— Я не знаю твою маму, Дик. Я знакома с твоим отцом.

— И он вам нравится? — Вопрос прозвучал резко и вызывающе.

— А почему ты спрашиваешь? — ушла я от ответа.

— Потому что мне — нет. Я ненавижу его. Хочу, чтобы его убили на войне.

Он произнес это злобным ядовитым тоном. Я украдкой бросила на него взгляд и увидела, что он вновь принялся грызть ногти.

— Почему же ты его ненавидишь? — спокойно спросила я.

— Потому что он дьявол. Он пытался убить мою маму — украсть у нее дом и деньги, а потом убить.

— Почему ты так думаешь?

— Мне мама рассказывала.

— Ты ее очень сильно любишь?

— Не знаю. Да, наверное. Она очень красивая. Красивее вас. Сейчас она в Лондоне с моей сестрой. Как бы я хотел быть с ними.

— Возможно, когда закончится война, ты вернешься к ней.

— Я бы убежал, но до Лондона так далеко, я могу случайно оказаться там, где идут бои. Они сейчас везде идут. В Бакленде говорят только о войне… Можно, я расскажу вам кое-что?

— Что же?

— На прошлой неделе я видел, как в дом вносили раненого на носилках. Он был весь в крови.

Он произнес это так испуганно, что я даже поразилась.

— Ты что, боишься вида крови? Его бледное лицо вспыхнуло.

— Я же не сказал, что испугался, — быстро ответил он.

— Нет… но тебе это не понравилось, да? Мне тоже не нравится — это, конечно, неприятное зрелище, — но я не пугаюсь, когда вижу кровь.

— Я совсем не могу видеть кровь, — сказал он, помолчав немного. — Я такой с детства, это не моя вина.

— Возможно, тебя испугали, когда ты был ребенком.

— Вот и мама то же говорит. Она рассказала мне, что однажды, когда она держала меня на руках, в комнату ввалился отец и начал орать на нее, а затем ударил по лицу и разбил до крови. Кровь закапала прямо на меня. Я сам не помню этого, но она говорит, что все так и было.

Я ужаснулась — сердце во мне заныло, — но постаралась не подать вида, как мне тяжело.

— Мы не будем говорить об этом, если ты сам не захочешь. О чем бы ты хотел побеседовать?

— Расскажите мне, что вы делали, когда вам было столько лет, сколько мне, и как вы выглядели, и что говорили, и были ли у вас братья и сестры?

И вот я начала рассказывать историю своей жизни, чтобы помочь мальчику забыть его собственную, а он сидел и глядел на меня; и к тому времени, когда пришла Матти и принесла кое-что поесть, он уже настолько успокоился, что поболтал с ней немного, потом увидел на тарелке пирожки с мясом, глаза у него сделались круглыми — и пирожков сразу не стало; а я сидела и не отрывала взгляда от его точеного лица, такого непохожего на лицо его отца, и от черных кудряшек на голове. Потом я почитала ему немного, и он выбрался из своего кресла и свернулся калачиком на полу у моих ног, словно маленькая собачка, которая нашла друзей в чужом доме, и когда я наконец захлопнула книгу, он поднял на меня глаза и улыбнулся — и эта улыбка была улыбкой Ричарда, а не его матери.

С этого дня Дик стал моей тенью. Он являлся очень рано, еще до завтрака — не самое приятное время суток для меня, — но так как это был сын Ричарда, то я терпела. Затем, пока я приводила себя в порядок, он отправлялся на занятия к своему тщедушному наставнику, а позднее, ближе к полудню, гулял со мной в парке, катя мой стул по мощеной дорожке.