Я растираю по зубам еще одну дозу желтого порошка и обхожу всех по очереди. Мое место нигде и везде одновременно. Сегодня моя очередь координировать работу.

Первая группа – вторая группа – третья группа. И опять сначала. Я должен уследить за тем, чтобы ничего не было потеряно, чтобы все было сделано идеально. Сегодня у нас особенно сложный кусок. Мы проходим под старыми скифскими курганами, и, хотя туннель идет на сравнительно большой глубине, недооценивать вероятность разного рода неожиданностей нельзя.

Скифские курганы – наверное, самые идиотские памятники старины, какие только можно себе представить. Земляные холмы, насыпанные на месте, где две тысячи лет назад закопали какого-то чурку, теперь охраняются законом – хотя, что там охранять, не очень-то понятно. Если внутри и было какое-то золото или свистульки трипольской культуры – их давно уже разворовали росичи, татары, казаки или современные любители старины. Вменяемые люди постепенно распахивают эти курганы под посевные участки, если толстые чиновники из управления земельных ресурсов еще не успели съездить на место и увидеть, что вместо ровной степи на этом месте холм. Тогда его все равно распашут, но при этом дадут взятку.

Я знать не знаю, какой прок от этих курганов, кроме того, что их можно распахать и посеять там пшеницу, – я вообще не вижу разницу между холмами, образованными естественным путем, и этим насыпанным говном. Но я должен на всякий случай быть осторожным. Мало ли чего можно ожидать от этих скифов. Может быть, они были неплохими шахтерами для своего первого тысячелетия нашей эры? Может быть, они там оставили нам пару сюрпризов?

Я обхожу все участки, осматриваю инструменты, кабели, смотрю за ходом работ. Повсюду, где я ни прохожу, в первую очередь мне бросаются в глаза лица. Лица шахтеров. Они всегда и на любой шахте серьезные, всегда обветренные и закопченные, и всегда с печатью смерти. Но здесь, на прокладке ТНН, на их лицах появилось еще что-то, чего раньше я никогда не видел.

Вдохновение.

Я вижу перед собой не просто шахтеров, которые вышли в очередной раз на ненавистную им работу с мыслью, как бы получить инвалидность, чтобы иметь лишние доплаты. Нет, сейчас я видел перед собой прекрасно сплоченную команду, самоотреченно занятую общим делом. Я видел людей, которые наконец-то – может быть только здесь, в забое, – поняли, зачем они живут. Я видел людей, которые теперь наверняка знали, за что они умрут, если их завалит сейчас породой или если они сгорят здесь заживо.

Я видел героев.

В одном из гезенков я потихоньку присаживаюсь передохнуть на сложенные штабелем рельсы. Гезенк находится немного в стороне от ствола, и, честно говоря, я уже не помню, зачем его сюда проложили. Я вытягиваю ноги. Достаю пластиковую бутылку с водой и делаю глоток. Делаю глубокий вдох и выдох.

И в этот момент замечаю Шубина.

Я никогда раньше не видел его своими глазами – и, тем не менее, уверен, что это он.

Шубин сидит прямо рядом со мной, на том же штабеле рельсов.

– Ты знаешь, что для того, чтобы двое людей встретились, иногда нужно, чтобы кто-то третий умер? – спрашивает он без обиняков.

– Знаю, – киваю я.

– Гораздо чаще, чем тебе кажется, – дополняет Шубин.

Я предлагаю ему воды, но он отказывается. Вокруг нас темень, где-то гремят проходческие и добычные комбайны, температура в гезенке почти тридцать градусов по Цельсию, и Шубин говорит мне, что, кем бы ты ни был и что бы ты ни делал в своей жизни, в мире всегда будет человек, которого ты делаешь несчастным. Не потому, что ты плох или делаешь что-то плохое, нет. Несчастным его делает просто сам факт твоего существования.

– Ну не знаю, – говорю я, – вряд ли Мать Тереза или еще кто-нибудь в том же духе могли сделать кого-то несчастными.

– Ты даже не представляешь себе, сколько людей страдали, страдают или будут страдать из-за того, что Мать Тереза просто жила на свете. Сколько других католических монахинь не смогли основать конгрегацию из-за того, что Ватикан уже признал один подобный орден, а делать это слишком часто значило бы ставить его авторитет под сомнение. Сколько больных и рахитичных девочек калькуттских трущоб умерли не сразу, а успев воспроизвести на свет трех, пятерых, а то и десятерых рахитичных выб*дков, умерших вслед за ними, потому что Мать Тереза не дала природе пресечь этот порочный круг сразу. Сколько добросердечных и честных людей, которые хотели просто счастливо жить, думая, что они хоть чем-то помогли другим, мучились на смертном одре угрызениями совести, которые они протащили через всю жизнь: «Если какая-то монахиня может посвятить себя жизни среди бедняков, то почему я не смог этого сделать?» В конце концов, в 79 году на Нобелевскую премию не без оснований претендовали еще девять человек и шесть организаций – и, что бы мы ни думали о зависти, она правит нашим миром в гораздо большей степени, чем добродетель. О-о-о, поверь мне, – говорит Шубин, – она сделала несчастными многих и многих людей. Твоя жизнь – это всегда чье-то горе. Вот в чем фокус. Как. Бы. Ты. Ни. Жил. Свою. Жизнь. Всегда. Найдется. Человек. Которого. Ты. Делаешь. Несчастным. Просто. Самим. Фактом. Своего. Существования.

– И что же делать? Я никого не хочу делать несчастным, на самом деле – и это точно – я никогда и никому в этом мире не хотел приносить никаких неприятностей.

Только сейчас начал это понимать – все, что я делал до этой зимы, было продиктовано единственной целью: никого не расстраивать. Я пошел в школу, чтобы не расстраивать родителей, учился не слишком плохо, чтобы не расстраивать учителей, и не слишком хорошо, чтобы не расстраивать одноклассников, затем пошел в армию, чтобы не расстраивать военкома, наконец, пошел работать на шахту, чтобы не расстраивать соседей, друзей, знакомых – весь свой мир. Если бы вокруг меня не было его – этого мира, в котором все, то есть абсолютно все, были шахтерами, – я бы, наверное, уехал в Днепропетровск и поступил в какой-нибудь университет. В Днепропетровске много университетов. Раньше они назывались институтами. Не потому, что они были хуже. А потому, что им просто никто не мог помешать.

И один из этих университетов, может быть даже горный, я бы закончил и наверняка стал бы инженером, или экономистом, или еще кем-нибудь. Но не шахтером. И все, все, кого я знаю, говорили бы, как они за меня рады, но на самом деле расстроились бы.

Именно поэтому я стал шахтером. Я никого и никогда не хотел делать несчастным, но сейчас Шубин словно открыл мне глаза на все то зло, что я совершил, стараясь делать добро. Если ты поможешь кошке, то навредишь мыши. А если спасешь мышь – кошка умрет с голода. Всегда будет тот, кому ты сделал зло своим добром.

– Неужели, чтобы никого не расстраивать, надо покончить с собой? – спрашиваю я.

– Ну что ты! – отвечает Шубин. – Твое самоубийство сделает несчастными многих людей. Представь себе, что станет с твоей матерью. Когда ты обрываешь свою жизнь, ты сразу обрываешь и ее жизнь тоже. А представь себе теперь тех людей, которые решат, что это они виноваты в твоей смерти.