к окраине заселённых домов, где как раз и располагалось выделенное им жилище.

Лампада на пороге не горела, и на секунду Вирта решил, что Манис до сих пор не вернулась, но затем разглядел одинокую фигуру, сидящую на крыше.

Сначала Вирта не хотел подниматься, он лишь вышел на задний двор, стянул потную рубаху, вытащил черпак из кувшина с широким горлом и плеснул на шею и спину нагревшейся от дневных солнечных лучей водой. Рубаха отправилась в корзину с грязной одеждой, с которой каждую субботу Вирта и Манис отправлялись в местную прачечную на реке.

На пеньковой верёвке под навесом давно высохли оставленные с предыдущей стирки вещи. Вирта подхватил чистую рубаху и уже готовился вернуться в дом, но одинокий образ Манис, неподвижно сидящей под размашистым тентом, заставил его подняться на крышу.

Даже когда он сел рядом, она продолжала молча смотреть на ночное небо. Впервые Вирта видел её такой печальной.

— Чего сидишь тут одна?

— А с кем мне ещё сидеть?

Манис бросила на него короткий, полный грусти взгляд и снова обратилась к небу.

— Что стряслось? Никогда не видел тебя такой.

Манис молчала, а Вирта лишь гадал, почему она не хочет поделиться мыслями. Он решил, что подождёт немного и уйдёт — ему никогда не хватало терпения в выяснении отношений.

— Я узнала ещё об одной местной традиции и теперь не представляю, что и думать.

— Что за традиция?

Манис снова повернулась к Вирте, теперь задержав взгляд, наверно потому, что желала увидеть его реакцию.

— Они усыпляют больных новорождённых.

— Не понял. Как усыпляют?

— Не знаю, травами какими-то. Сегодня видела, когда уехала с вашего поля. Манчи принимал роды и… в общем, ребёнок оказался калекой. Помощница Манчи заварила в чаше какой-то чай, его налили малышу в рот и всё…

Вирта потемнел.

— И кто ещё об этом знает, кроме тебя?

— Все, Вирта, все знают.

Манис улыбнулась, и Вирта заметил, как в её глазах блеснули слёзы.

— Сначала я была очень зла. Выскочила к ним, начала кричать, а потом увидела сморщенный комок в тряпице и ужаснулась. Позже я встретила Сунду, — произнеся имя девушки, Манис вспомнила о подарке, который до сих пор держала рядом с собой, — и она рассказала о давно установившейся традиции на острове. Больные дети здесь не нужны. Ухаживать за ними некому, да и наследственность такие люди в будущем подпортят. Знаешь, что самое страшное? Я почти согласилась с ней. Приняла её правду и теперь начинаю думать так же.

Вирта не находил слов. Возможно, если бы он сам увидел то, о чём рассказала Манис, то мог бы лучше её понять, но он лишь наблюдал, как одна за другой слезинки рисовали тонкие дорожки на девичьих щеках. В какой-то момент он даже ощутил неловкость, ведь усыпление больных детей чаем не встревожило и не возмутило его. Да, в Разнане о подобном он не слышал, но знал другое — на внешних кругах инвалиды умирали как мухи, оттого, что их бросали отцы и матери. Так чем смерть от чая хуже смерти в одиночестве на грязных улицах?

Но не только отношение Манис к странной традиции смутило Вирту. Он никогда не видел её слёз. Здесь в Тулсахе девушка сильно изменилась, а он не мог понять причину столь значительной перемены. Даже саркастичные высказывания, что сопровождали его первые пару недель, куда-то пропали. Теперь она реже обращалась к нему, реже отпускала колкие шутки, и смотреть стала несколько иначе, словно ожидала чего-то. Но чего?

— Тут тебе Сунда передала кое-что, — неожиданно произнесла Манис и протянула Вирте небольшой свёрток. — Это носки. Сказала, что она вязала их сама.

Вирта принял подарок и попытался разглядеть его в свете вышедшей из-за облака луны.

— Интересно, с чего бы это.

Манис взглянула на него возмущённо.

— Нравишься ты ей, чего тут думать.

Снова в голос землячки вернулись колкие нотки. Манис тут же встала и собралась уходить.

— Ты изменилась с нашего первого дня здесь, — сказал Вирта, заставив девушку остановиться. — Да и со мной ведёшь себя иначе. Я что-то сделал не так или, может, словом обидел?

Манис нахмурилась, но стоило луне снова скрыться за новой чередой облаков, как её фигура, словно нарисованная чернилами, превратилась в обычный плоский силуэт.

— Мне казалось, что именно ты избегаешь меня.

— Я? С чего ты так решила?

— Приходишь поздно, уходишь рано, почти не разговариваешь. В Разнане мы не были друзьями, нас свела лишь договорённость родных, но здесь…

— Рано ухожу, потому что люблю начинать работу в прохладе, а поздно, потому что хочу узнать местных получше. Если бы я знал, что ты ищешь моего общества…

— Нет, не ищу, — резко перебила Манис. — Раз у тебя всё хорошо, пусть так и остаётся.

Манис снова дёрнулась к лестнице, но Вирта успел ухватить её за руку.

— Постой, скажи мне, что не так. Манис.

Теперь он видел её лучше. Она тяжело дышала и без сомнения знала, что ответить, но почему-то молчала.

— Я… пусти.

Девушка высвободила руку, глаза её стыдливо опустились, и она медленно направилась к ступеням, покидая крышу. Скоро шаги её стихли, и Вирта остался один. Он снова посмотрел на подаренные Сундой носки, затем в сторону, где ещё минуту назад стояла Манис, но так ничего и не понял.

Глава 6

Нис наблюдал за тем, как наполнялся народом грязный внешнекруговский ресторанчик, удачно примостившийся около западной разнанской стены. Его хозяева — пожилая пара эсийцев — шаркали между рядами столов, разнося дурманящее пойло в металлических и деревянных чашках местным обывателям. Перед Нисом на поеденном жуками и пропахшем кислятиной столе томилась такая же кружка, принесённая чуть раньше бывшим коллегой по заводу. Собственно именно этот коллега и зазвал Ниса в непривычное для него место.

Они встретились на базаре, Нис покупал домой огурцы, так любимые матерью. Бывший шлифовальщик, о котором пару дней назад рассказывал заводской калека из соседнего цеха, стоял за прилавком — единственное место, куда его взяли, как он позже объяснил. Нис мало знал этого сухощавого мужика с блёклыми голубыми глазами и рябым лицом. Возможно, пару раз пересекались на заводе, но из-за несправедливости, приключившейся с ним, Нис, выразил глубокое сожаление и предложил скромную помощь в размере нескольких пэйсов. Шлифовальщик отказался от предложенного, но по его лицу можно было