сошло с нее. Что-то жалкое, приниженное, ужасное своей будничной современностью чувствовалось теперь в ее лице, но оно все-таки было по-прежнему трогательно прекрасно.

– А… а! Вот вы куда нацелились! – лукаво сказал вдруг пристав, прожевывая курицу и сочно шевеля своими гибкими, влажными губами. – Хорошенькая жидовочка. Что?

– Необыкновенно красива. Прелесть! – невольно вырвалось у Кашинцева.

– Н-д-а… Товар… Н-но!.. – Пристав развел руками, деланно вздохнул и закрыл на секунду глаза. – Но ничего не поделаешь. Пробовали. Нет никакой физической возможности. Нельзя… Хоть видит око… Да вот, позвольте, я его сейчас спрошу. Эй, Хацкель, кимер…

– Ради бога… Я вас прошу! – умоляюще протянул к нему руку Кашинцев и встал с лавки. – Я вас убедительно прошу.

– Э, пустяки… Хацкель.

В эту минуту отворилась дверь, и в нее вошел очередной ямщик с кнутом в руке и в шапке, в виде конфедератки, на голове.

– Кому из панов кони до Гусятина? – спросил ямщик.

Но, увидев пристава, он торопливо сдернул шапку и гаркнул по-военному:

– Здравием желаем вашему высокоблагородию!

– Здравствуй, Юрко! – снисходительно ответил Ирисов. – Эх, посидели бы еще немного, – с сожалением сказал он доктору.– В кои-то веки удастся поболтать с интеллигентным человеком!

– Простите, некогда, – говорил Кашинцев, поспешно застегиваясь.– Сами знаете, долг службы. Сколько с меня следует?

Он расплатился и, заранее вздрагивая при мысли о холоде, о ночи, об утомительной дороге, пошел к выходу. По наивной, сохранившейся у него с детства привычке загадывать по мелким приметам, он, берясь за скобку двери, подумал: «Если она поглядит на меня, то исполнится». Что должно было исполниться – он сам не знал, так же как не знал имени той скуки, усталости и чувства неопределенного разочарования, которые теперь его угнетали. Но еврейка не оглянулась. Она стояла, повернувшись к нему своим чудесным нежным профилем, ярко озаренная светом лампы, и что-то делала на прилавке, опустив вниз глаза.

– До свидания, – сказал Кашинцев, отворяя дверь. Упругие облака пара ворвались с улицы, застлали прекрасное лицо и обдали доктора сухим холодом. У крыльца стояли, уныло понурив головы, почтовые лошади.

Миновали деревню, переехали по льду через речку, и опять потянулась длинная, тоскливая дорога с мертвыми белыми полями направо и налево. Кашинцев задремал. Тотчас же заговорили и запели странные, обманчивые звуки спереди и сзади саней и сбоку их. Залилась визгом и лаем собачья стая, зароптала человеческая толпа, зазвенел серебряный детский смех, залепетали, как безумные, бубенчики, выговаривая отчетливые слова. «Первое дело – строгость, строгость!» – крикнул голос пристава.

Кашинцев ударился локтем о бок саней и очнулся. По обе стороны дороги бежали ему навстречу высокие, точно белые лапы, отягощенные снегом ветви. Между ними, далеко впереди, мерещились стройные тонкие колонны, каменные ограды и балконы, высокие, белые стены с черными готическими окнами, фантастические линии какого-то спящего, заколдованного дворца. Но сани заворачивали по изгибу дороги, и призрачный дворец исчезал, обращаясь в темные ряды деревьев и в навесы из оснеженных веток.

«Где я? Куда я еду? – спросил себя Кашинцев с недоумением и испугом. – Что со мной только что было? Такое большое, радостное и важное?»

В его памяти с поразительной ясностью всплыло прелестное женское лицо, нежный очерк щек и подбородка, влажные, спокойно-страстные глаза, прекрасный изгиб цветущих губ… И вдруг вся его собственная жизнь, – и та, что прошла, и та, что еще лежала впереди, – представилась ему такой же печальной и одинокой, как эта ночная дорога, с ее скукой, холодом, пустотой и безлюдьем, с ее раздражающими сонными обманами.

Мимоходом властная красота чуждой незнакомой женщины осветила и согрела ему душу, наполнила ее счастием, чудными мыслями и сладкой тревогой, но уже пробежала, исчезла позади эта полоса жизни, и о ней осталось только одно воспоминание, как о скрывшемся вдали огоньке случайной станции. А впереди не видно другого огня; лошади бегут мерной рысью, и равнодушный ямщик – Время – безучастно дремлет на козлах.

1904

Анатолий Козак

Абраша и Даша

Печальная история

Еврейский юноша полюбил русскую девушку. Русская девушка ответила ему взаимностью. Стоит ли по этому поводу печалиться? Вероятно, радоваться надо. Любовь двух молодых сердец – праздник, которому только радоваться и надо.

Абраша, как говорят в еврейских семьях, приличный мальчик, воспитанный, скромный, работоспособный, грамотный. Чем плохой жених?

Дашенька миловидна, пригожа, тоже хорошо воспитана и скромна, характер ангельский, к тому же отличная хозяйка и матерью, надо думать, будет достойной. Чем не пара?

И, действительно, намечается свадьба.

А мне почему-то грустно. Не удивляйтесь, дочитайте эту историю до конца и потом судите, прав я или нет.

Итак, предстоит свадьба.

Естественно, возникает вопрос: где? Конечно, начинать надо с церкви, решают дашины родители.

«А может быть, в синагоге?» – робко намекают сыну еврейские родители, хотя тут же понимают всю нелепость своего предложения: чего ради пойдет дашина родня в еврейский храм?

Как быть?

Посовещавшись, молодые находят соломоново решение: ни туда, ни сюда, распишемся в ЗАГСе, и все-тут. Как говорится, ни вашим ни нашим. Гражданский брак, и все довольны.

Все ли?

Абрашины родители вроде бы успокоились, они и сами-то в своё, советское время скрепляли свой брачный союз не в синагоге. А родители Даши огорчены, и понять их можно: единственная дочь православных родителей, в отличие от своих подружек, не будет благословлена священником… Не будет того извечного прекрасного обряда венчания, который соблюли когда-то дашины деды и прадеды…

Но и эта незадача вскоре забывается, да и выбор дочери тоже перестает огорчать. В самом деле, еврейский муж – не самый плохой муж, не пьёт, не курит, хороший семьянин, и дети, говорят, от евреев родятся умные и красивые.

И вот Абраша с Дашей начинают семейную жизнь.

Медовый месяц – это медовый месяц, хотя в этой сладкой бочке вскоре появляется ложка дёгтя. Даша ходит по квартире в носках. А молодой муж смотрит на это с ужасом: с детства ему известно, что в носках евреи ходят по дому только в траурные дни. Но он молчит. Стоит ли из-за этого возмущаться? Главное – любовь.

Дашенька прекрасно готовит, что завтрак, что обед – пальчики оближешь. И, как правило, всё на свином сале. Вкусно? Да. Но бедный Абраша с детства привык к тому, что свининой в доме даже не пахло. Как быть? Ах, думает он, главное – любовь!

Приходит к молодым в гости абрашин дедушка и садится за стол в шляпе. Дашенька смотрит и не может понять, почему надо пить чай, как на вокзале, в головном уборе. Но молчит.

Иногда абрашина бабушка разрешает себе разговаривать с дедом на идише в присутствии молодых. Даша думает: о чем они говорят? Наверное, обо мне что-нибудь нехорошее. Иначе почему не по-русски?

А когда отец Алика (так теперь Даша называет Абрашу) на дне рождения сына замурлыкал еврейскую песенку, у дашиной родни так округлились глаза, что он тут же замолчал. Когда же дашин дядя затянул «Бродяга Байкал переехал…», все дружно подхватили песню.

Стоп! Здесь я вижу лицо читателя, пожимающего плечами. Что удивительного в том, что в России поют русскую песню? Что предосудительного увидел в этом автор?

Отвечаю вопросом на вопрос.

Почему такие же коренные жители России – осетины, татары, чуваши, якуты, карелы – поют свои песни, на своём родном языке, ничуть не стесняясь, не считая это чем-то зазорным?

Почему только евреи составляют странное исключение, боясь не то что петь, говорить на своем языке? Много вы видели евреев, свободно и громко говорящих между собой на идише в трамвае или автобусе Москвы, Челябинска, Омска, Архангельска? Я не видел. Ни разу. В то время как те же коренные жители России говорят на своих родных языках, не обращая внимания на косые взгляды иных «патриотов», которых нерусская речь раздражает.

Но вернёмся к нашим молодоженам.

Даша родила девочку.

Как назвать дитя? Рейзл? Нехама? Двойра? Эсфирь? Юдифь? Даже смешно об этом подумать. Марина, Дарья, Арина, Татьяна, это пожалуйста!

Назвали Натальей.

Хорошее русское имя. Так решила Даша.

Мало того, её родители, тайком от Алика быстренько окрестили дитя в церкви.

Однако еврейский папа, когда узнал об этом, даже не поморщился: какая разница?

Но как отреагировала бы дашина родня, если бы родился мальчик, и родители Алика тайно отнесли мальчонку в синагогу и сделали ему обрезание? Даже страшно подумать, лучше этого себе не представлять. Действительно, у православных деда и бабки, у русской мамы обрезанный сын! Ерунда какая-то! Мистика!

И, наконец, пришло время получать девочке паспорт. Кто же