Война углубила этот раскол. Некоторые пошли в услужение к немцам. Гораздо больше эмигрантов приняло участие в борьбе с гитлеровцами. Рассказывают, что 22 июня 1941 года, как только радио передало известие о нападении Германии на СССР, в советское консульство в Виши обратился эмигрант князь Оболенский — родители увезли его из России, когда ему было всего девять лет. Оболенский сказал: «Прошу принять меня в ряды Красной Армии. Я хочу драться с немцами». Таких заявлений было много. Перебраться в СССР из вишистской Франции было невозможно, но те эмигранты, которые искренне хотели защищать родину, сумели найти применение своим силам — они вступали в ряды французских партизан. Сейчас в Париже существует «Содружество русских резистантов во Франции»[2].

Гитлеровцы жестоко обращались с теми выходцами из России, которые осмелились поднять оружие против них. Иные были расстреляны, иные замучены в концентрационных лагерях, многие умерли с голоду. В списках умерших и погибших такие, например, имена, как певица Плевицкая и декадентская поэтесса, автор «Глиняных черепков» и завсегдатай «Цеха поэтов» Елизавета Кузьмина-Караваева, ушедшая в монастырь под именем матери Марии и замученная гитлеровцами в Бухенвальде.

Одни умирали пассивно, горько сознавая свое бессилие. Зинаида Гиппиус писала незадолго перед смертью:

Нет, стары мы духом и слабы мы телом

И людям не можем ни словом, ни делом

Помочь разорвать их проклятую сеть...

Другие умирали, как солдаты, кровью своей искупая вину перед Родиной. Некоторые посмертно награждены французскими орденами.

Глубокое впечатление производили на русских эмигрантов встречи с советскими людьми, которых гитлеровцы угнали на каторгу, — советские люди не мирились с рабством, убегали в леса и организовывали партизанские отряды.

Когда же война кончилась, многие эмигранты поняли, что возврата к старому быть не может. Надо было выбирать: либо порвать с прошлым и хлопотать о принятии в советское гражданство, либо остаться навеки изгоями, людьми без родины, «апатридами», как их называют во Франции.

Весной 1946 года в среде эмигрантов господствовали неуверенность и тревога: как воспримут на Родине их ходатайства? Поверят ли в их искренность? Удастся ли добиться принятия в гражданство. СССР? Пессимисты говорили: не примут! Некоторых охватывало острое отчаяние. Тема отчаяния, пессимизма становилась все более модной в литературе эмигрантов. И встреча с писателями, организованная «Обществом русской интеллигенции», куда мы заглянули апрельским вечером 1946 года, выглядела каким-то странным и тягостным заупокойным бдением.

Эта встреча была назначена в помещении русской эмигрантской консерватории. Небольшой особняк на набережной Нью-Йорк, 26, недалеко от дворца Шайо и Эйфелевой башни. Маленькая вывеска: «Российское музыкальное общество». Здесь же «Общество духовного пробуждения». Цитаты из евангелия на щитах. Извещение о цикле концертов по истории русской музыки. Все бойко разговаривают по-французски, хотя консьержа зовут Иван Кузьмич.

Билет («на организационные расходы») стоит 75 франков. Зал медленно заполняется публикой. Седые старики целуют руки старухам в модных шляпках, с букетами цветов на полях. Молодежи почти не видно...

В холодном пустом зале на эстраде столик. Лампочка под абажуром. Букет ландышей. В десятом часу вечера на трибуну поднимается рослый старик с седой бородой — представитель общества, и рядом с ним маленький сухонький Бунин: рафинированное лицо эстета, под усталыми глазами дряблые мешки, седой, аккуратно расчесанный пробор, пенсне. Он старчески жует губами, утомленно потирает лоб.

— Краса русской литературы, — широким жестом рекомендует его бородач.

Бунин поеживается, убирает со стола ландыши, открывает книгу и начинает читать свой старый рассказ «Смерть».

«— Во имя Бога милостиваго, милосерднаго, вотъ рассказъ о смерти пророка — миръ ему — дабы утвердились сомневающiеся въ необходимости покоряться Вожатому...»

Он читает с некоторым раздражением, как учитель, перегруженный уроками, читает много раз повторенные им тексты.

Бунин захлопывает книгу, встает и выходит, провожаемый аплодисментами. Его сменяет профессор Мачульский. Он читает свои воспоминания о Мандельштаме, которого превозносит как «классика русской поэзии». И чем дальше, тем явственнее ощущается какой-то холодный, заупокойный дух, витающий в этом зале. Мачульский с выражением цитирует «Плач над Петербургом» Мандельштама:

Прозрачная звезда над черною Невой

Сломалась...

Воск бессмертья тает...

Зеленая звезда!

Твой брат — Петрополь умирает...

Бунин входит и стоит, прислонившись к притолоке. Он глядит пустыми глазами в зал, раздраженно жует губами, сердится на что-то, но не уходит.

Потом читает свои стихи молодой поэт Давид Кнут. Тот же заупокойный тон, та же тематика — безверие, которое страшит поэта, горькая дума о стихах, которые, как ему кажется, никому не нужны, неизбывная тоска, отсутствие уверенности в себе. И вдруг неожиданная скрипучая реплика Бунина:

— Послушайте! У вас кто-то там опускает лицо. Разве можно опускать лицо?..

Его коробит, что люди забывают русский язык. А поэт читает и читает:

Унылый скарб людской, — дома и гро́бы,

Тысячелетний груз тоски и злобы...

Все истлеет, порвется крепчайшая нить,

Пыль уляжется над всем и над всеми...

В заключение Мачульский декламирует стихи «матери Марии», замученной эсэсовцами. Эти стихи все слушают стоя. Стихи действительно сильные, проникнутые чувством ненависти к врагу.

Вечер заканчивается. Люди раздвигают стулья, берутся за шляпы, направляются к выходу. Мы подходим к Бунину. Его лицо освещается каким-то внутренним светом, когда он узнает, что мы из СССР. Но тут же зачем-то он гасит этот свет и с деланной живостью начинает говорить:

— Ну, как вам Париж? Ничего городишко? Вот привык, знаете ли. Сколько мы тут живем? А?

К нему протискивается через толпу жена, седая как лунь.

— Да, да, с тысяча девятьсот восемнадцатого года. Что же это? Двадцать восемь лет... Да. Двадцать восемь лет!

Он немного озадаченно повторяет эту цифру, словно в первый раз осознает: много лет прошло с тех пор, как он оторвался от родины. Отвлекаясь, он обращается к жене:

— Вот видишь, они оттуда, из Москвы. Все по воздуху, по воздуху летают. Им ничего, что дороги разрушены...

Какая-то затаенная нотка грусти и зависти в этих словах:

— А вы сюда надолго?

— Да вот закончим дела — вернемся.

— А где остановились?

— В отеле...

— И вас сюда, к нам, пускают? — с неподдельным удивлением говорит жена Бунина.

Все смеются.