«Сегодня происходит много такого, о чем мы никогда не слышали»,—мрачно сказал старик Ландау, поднимаясь.

Тяжелыми шагами он двинулся к двери, потом повернулся ко мне и спросил: «Вы—хороший юрист, не так ли? Ответьте тогда на один вопрос: подлежит ли мой сын наказанию, если позволит мне сегодня осмотреть его, а не подвергнет бойкоту?»

«Вы не должны на него обижаться, — тихо сказала фрау Ландау. — Ему никак не отрешиться от этих мыслей. Сейчас придет Франк. Мы будем обедать. Как у вас дела? Все ли в порядке у вашего батюшки?»

Вошел Франк. Он вошел очень быстро. Вид у него был спокойный, даже слишком: в этом спокойствии было что-то напряженное и настороженное. Такое спокойствие бывает у генералов над картой боевых действий или у некоторых душевнобольных, с рассудительной последовательностью развивающих свою навязчивую идею.

«Хорошо, что ты зашел, — сказал Франк Ландау, — прости, что я задержался. По-другому не получалось. Я хотел бы кое о чем тебя попросить. Я уезжаю».

«Когда и куда?» — спросил я с тем же напряженным спокойствием.

«В Цюрих,—отвечал он,—если удастся, то завтра рано утром. Мой отец не хочет. Но ты знаешь, что было вчера в Верховном апелляционном суде?»

«Вчера я там был», — коротко сказал я. (Боже мой, ведь у Франка вчера проходило судебное заседание!)

«Значит, ты все видел, — кивнул Франк. — Мне здесь оставаться бессмысленно. Я уезжаю. Кроме того, я помолвлен».

«С Эллен?»

«Да. Она едет со мной. Сегодня мне нужно поговорить с ее родителями. Я был бы тебе очень благодарен, если бы и ты пошел к родителям Эллен. Вообще, сегодня мне во многом нужна твоя помощь».

««А Ханни?» — спросил я.

«С ней поговорю вечером», — на какое-то мгновение его напряженное спокойствие пропало и в голосе прозвучал новый, незнакомый мне тон.

«(Спппком много для одного дня», — заметил я.

«Да, — согласился он,—поэтому я и прошу тебя помочь».

«Естественно. Я в твоем распоряжении».

И нас позвали обедать.

За обедом фрау Ландау безуспешно пыталась поддерживать обычный светский разговор. Ее муж безжалостно разрушал все эти попытки вспышками гнева, мы — печальным молчанием.

«Ну, он уже сказал вам, что собирается эмигрировать? — внезапно спросил отец Франка вне всякой связи с общим течением кое-как тянувшегося разговора. — Что вы на это скажете?»

«Я нахожу это вполне разумным, — ответил я, — он должен ехать, пока это еще возможно. Что еще остается?»

«Остаться, — невольно скаламбурил старый господин. — Вот как раз сейчас ему надо остаться и не позволять себя выгнать. Он сдал экзамены.

Он имеет право быть судьей. Посмотрим, посмеют ли они...»

«Эх, папа...»— нетерпеливо прервал его Франк.

«Боюсь, — принялся я объяснять ситуацию, — что с любым правом покончено навсегда после того, как вчера штурмовики вышвырнули из здания суда профессиональных, высококвалифицированных юристов, как пьяниц из пивнухи, — я снова вспомнил все происшедшее вчера и густо покраснел. — Боюсь, что в этой стране не осталось больше ни одной позиции, на которой можно быгло бы защищаться. Теперь мы все равно как заключенные. Побег — единственное, что нам осталось. Я тоже хочу уехать».

Я действительно хотел уехать. Конечно, еще не завтра утром...