Вот это меня и тревожит, думает он. Что заблагорассудится королю? Он желает Стивену доброй ночи, тот говорит:

– Томас, вы себя в могилу загоните, если не будете отдыхать. Вы когда-нибудь вспоминаете, что половина вашей жизни уже позади?

– Половина? Стивен, мне пятьдесят.

– Я забыл. – Короткий смешок. – Уже пятьдесят? Сколько мы знакомы, вы ничуть не меняетесь.

– Вам так кажется. Но я обещаю дать себе роздых, как только вы дадите себе.

В кабинете жарко натоплено. Он закрывает ставни, запечатывается от белого сияния за окном. Садится писать Гардинеру. Король очень доволен успехами посольства, ждите денег.

Он откладывает перо. Какая муха укусила Чарльза Брэндона? Да, сплетничают, будто ребенок Анны – не от короля. Или что Анна и не беременна вовсе, только притворяется. И впрямь она очень неопределенно говорит о сроках. Но он думал, сплетни идут из Франции, а что могут знать при французском дворе? Просто злопыхают. Это Аннина беда – вызывать ненависть. Одна из многих бед.

Под рукой письмо из Кале, от лорда Лайла. При одной мысли о том, чтобы взяться за ответ, накатывает безмерная усталость. Лайл во всех подробностях расписал, что делал в Рождество, с той минуты, как морозным утром вышел из дома. Где-то в середине дня лорда Лайла оскорбили: бургомистр Кале заставил его ждать. В отместку он чуть позже заставил ждать бургомистра… и теперь оба пишут Томасу Кромвелю: господин секретарь, ответьте, кто главнее, губернатор или бургомистр? Скажите, что я главнее!

Артур лорд Лайл – милейший человек (когда не спорит с бургомистром, конечно), однако задолжал королю и уже семь лет не платит ни пенни. Надо как-то с этим разобраться; вот и казначей королевской палаты недавно прислал напоминание. И кстати, о королевских финансах… Гарри Норрис как главный из джентльменов Генриха, по какому-то загадочному обычаю, ведает всеми тайными сбережениями короля, припрятанными на черный день в различных дворцах. Не вполне ясно, что за черный день, и откуда средства, и много ли монет в кубышках, и кто, кроме Норриса, может их брать… если Норриса в нужное время не окажется рядом. Или если с Норрисом приключится какая-нибудь беда. Он вновь откладывает перо и начинает воображать различные беды. Подпирает голову руками, зажимая пальцами усталые глаза. Видит, как Норрис падает с лошади. Как барахтается в грязи. Говорит себе: «Щелкайте своими счётами, Кромвель».

Уже начали прибывать подарки к Новому году. Какой-то его сторонник из Ирландии прислал одеяла белой ирландской шерсти и флягу aqua vitae[5]. Можно завернуться в шерсть, напиться до бесчувствия и уснуть прямо на полу.

Ирландия в это Рождество спокойна, спокойнее, чем когда-либо за последние сорок лет. Он умиротворил ее главным образом повешениями: вешал не то что много, но кого следовало. Это искусство, необходимое искусство: вожди ирландских кланов призывали императора высадиться на их острове и оттуда напасть на Англию.

Он смотрит на стол. Лайл, бургомистр, оскорбление. Кале, Дублин, королевские тайники с деньгами. Только бы Шапюи успел доехать до Кимболтона, и только бы Екатерина не поправилась. Нехорошо желать другому смерти. Смерть твоя госпожа, а не служанка: думаешь, она стучит в чужую дверь, а она уже входит в твою, чтобы вытереть о тебя ноги.

Он перебирает бумаги – новые хроники непотребств. Монахи ночи напролет сидят в кабаке, а наутро, пошатываясь, бредут в монастырь, приора застукали под забором с гулящей девкой, нерадивый священник отказывается крестить детей и отпевать покойников. Жалобы, мольбы. Он отшвыривает письма. Довольно. Кто-то – судя по почерку, старик – пишет о неизбежном обращении магометан. Какую церковь мы им предложим? Если не очистить ее самым решительным образом, новообращенные язычники погрузятся во тьму еще более глубокую, чем их прежняя ложная вера. Что вы, генеральный викарий короля по делам церкви, делаете для ее исправления?

Интересно, думает он, изнуряет ли турецкий султан своих подданных так же, как меня – герцог? Родись я магометанином, мог бы стать пиратом. Разбойничал бы сейчас в Средиземном море.

Над следующей бумагой он едва не разражается хохотом: кто-то отправил ему жалованную грамоту на земельные владения. От короля Чарльзу Брэндону. Леса и пастбища, вереск и дрок, многочисленные усадьбы. Гарри Перси, граф Нортумберлендский, в уплату долга отдал короне земли. Он думает: когда Гарри Перси пришел арестовывать кардинала, я поклялся, что разорю его. Видит Бог, я себя не утруждал: Гарри Перси все сделал за меня. Мне осталось лишь отнять у него титул.

Тихонько приоткрывается дверь: это Рейф Сэдлер.

Он удивленно поднимает глаза:

– Почему ты не веселишься со всеми?

– Мне сказали, вы были при дворе, сэр. Я подумал, может, вы захотите написать письма.

– Прочти вот это, но не сегодня. – Он придвигает Рейфу кипу документов на землю. – Брэндону нечасто достаются такие новогодние подарки.

Он рассказывает Рейфу о том, что было сегодня во дворце, умалчивая о последних словах герцога, будто государственные дела не про его, Кромвеля, честь. Качает головой:

– Глядел я сегодня на Чарльза Брэндона… а ты знаешь, ведь он когда-то считался красавцем. Королевская сестра влюбилась в него без памяти. А теперь… Лицо поперек себя шире. Не краше медного таза.

Рейф придвинул к столу низенькую скамеечку, положил голову на руки и сидит, задумавшись. Они привыкли молчать вместе. Он продолжает читать бумаги, делает пометы на полях. Перед ним возникает король: не сегодняшний, а тогда в Вулфхолле, растерянный, мокрый от дождя. И лицо Джейн Сеймур бледным овалом рядом с королевским плечом.

Через некоторое время он смотрит на Рейфа:

– Нравится тебе здесь, малыш?

– Этот дом всегда пахнет яблоками.

Верно. Дворец утопает в садах, и в кладовках, где лежат яблоки, даже зимой сохраняется запах лета. В Остин-фрайарз яблони совсем молодые – саженцы, привязанные к столбикам. А здесь дом старый. Сэр Генри Колет, отец высокоученого настоятеля собора Святого Павла, перестроил его для себя. Здесь доживала свои дни леди Кристиана, вдова сэра Генри, а потом по его завещанию дом отошел гильдии торговцев шелком. У Кромвеля аренда на пятьдесят лет – больше, чем на его век. Когда-нибудь этот дом перейдет к Грегори. Внуки будут расти в густом благоухании меда, резаных яблок, изюма и корицы.

– Рейф. Грегори надо женить.

– Я запишу для памяти, – со смехом отвечает Рейф.

Год назад Рейф бы не засмеялся. Томас, его первенец, умер на второй день после крестин. Рейф снес горе по-христиански, но сделался тише, серьезнее, при том что и прежде не отличался легкомыслием. У Хелен есть дети от первого брака, однако ребенка она похоронила впервые и долго не могла оправиться. Наконец в этом году, после долгих и тяжких мук, напугавших ее саму, Хелен родила еще одного сына, и его тоже назвали Томасом. Дай Бог тому оказаться счастливее братца; малыш хоть и появился на свет с трудом, выглядит крепким, и Рейф теперь – счастливый отец.