Даже самые незначительные вещи могли растревожить его душу. Смутные мысли часто прочесывали его меланхоличный дух в поисках кратеров, чтобы наполнить их печалью. Маленьким мальчиком он засиживался на заднем дворе, погруженный в раздумья, положив локти на колени и сцепив пальцы. Он ко всему относился недоверчиво, сильно напоминая в этом отца. Он мелкие вещи распинал на тяжелых крестах и подолгу корил себя, сказав кому-то что-то не то; неодобрение со стороны окружающих страшило его неимоверно. В нем не было места иронии и сатире — они его смущали.

Сердце Икенны было как воробушек — такое же бездомное, ведь мы считали, что у воробьев нет дома. У него не было постоянных привязанностей. Икенна любил далекое и близкое, маленькое и большое, странное и понятное. Но сострадание вызывали в нем вещи незначительные, они вытягивали его из Икенны. Больше всего мне запомнилась птичка, которая жила у него в 1992-м, всего несколько дней. Накануне Рождества Икенна сидел один перед домом, тогда как остальные в гостиной танцевали и пели, ели и пили. И тут на землю перед ним упала птичка. Икенна медленно нагнулся и протянул вперед обе руки — его пальцы сомкнулись на пернатом тельце. Это был облезлый воробушек: кто-то держал его у себя, но он сумел вырваться; на лапке у него висел кусок нитки. Душа Икенны раскрылась перед этой птичкой, и он ревностно оберегал ее три дня, искал прокорм. Мать просила отпустить ее, но Икенна отказывался. А потом, на утро четвертого дня, отнес мертвое тельце на задний двор и сам выкопал могилку. Сердце его было разбито. Они с Боджей засы́пали трупик землей. Точно так же исчез и сам Икенна. Сперва его засыпа́ли землей скорбящие, а завершили дело могильщики: Икенна и его облаченный в белое торс, его ноги и руки, его лицо скрылись от наших взоров навсегда.

Боджа был грибком.

Он сам кишел грибком. Сердце его качало кровь, наполненную спорами. Его язык был поражен грибком, как, наверное, и большая часть органов. Из-за грибка в почках он писался в постель до двенадцати лет. Мать стала волноваться, не наложили ли на него заклятия недержания. Сводив Боджу несколько раз на молебен, она стала мазать края его кровати елеем — освященным оливковым маслом, хранившимся в маленьких бутылочках, — каждый вечер перед сном. И все же Боджа писаться не перестал, пусть даже ему приходилось терпеть позор, выставляя обмоченный матрас — зачастую покрытый пятнами разных форм и размеров — с утра на просушку. Соседские мальчишки могли увидеть, как матрас сохнет на солнце, особенно Игбафе и его кузен Тоби, которым открывался хороший вид на наш двор из окна двухэтажного дома. Именно потому, что отец высмеял его за описанный матрас, Боджа и устроил переполох на школьной линейке в то памятное утро 1993 года, когда мы повстречали М.К.О.

Точно так же, как грибок обитает в теле ничего не подозревающего носителя, Боджа целых четыре дня после убийства Икенны, незамеченный, оставался с нами. Он был рядом, тихий и неприметный, отказываясь говорить, в то время как весь район и даже город отчаянно пытались найти его. Полиция не догадывалась, что далеко за ним ходить не надо, ведь он ничем себя не выдавал. Не пытался прогнать скорбящих, что слетелись в наш дом, словно рой пчел — на бочку меда. Не возражал, когда по городу, точно вспышка гриппа, распространились его портреты, напечатанные почти выдохшимися чернилами. Плакаты развесили всюду: на автобусных остановках, в автопарках, в отелях и у подъездных дорожек. Имя Боджи не сходило с уст горожан.

Боджанонимеокпу Агву, он же Боджа, 14 лет. Последний раз его видели в его доме номер 21 на углу Акуре-Хай-Скул-роуд и Арароми-стрит, 4 августа 1996 года. Был одет в выцветшую синюю футболку с изображением багамского пляжа. Футболка была изодрана, на ней имелись пятна крови. Видевших его убедительная просьба сообщить в ближайший полицейский участок или позвонить по номеру 04-8904872.

Он не выдал себя, даже когда его фото стало безостановочно мелькать на экранах телевизоров, занимая приличное эфирное время на госканалах. Вместо того чтобы дать знать о своем местонахождении, он стал являться нам во снах, а матери еще и в тревожных галлюцинациях. Обембе приснилось — в ночь перед похоронами Икенны, что Боджа сидит на диване в гостиной, смотрит телевизор и смеется над выкрутасами мистера Бина. Мать говорила, что часто видела его в гостиной: окутанный темнотой, он исчезал прежде, чем мать успевала позвать на помощь и зажечь свет.

Боджа был не просто грибком; он воплощал большое разнообразие представителей этого царства. Он был губительным грибком: напористым человеком, который силой ворвался в этот мир и с силой же из него вырвался. В 1982-м он самовольно вылез из утробы матери, когда та прилегла вздремнуть. Внезапные схватки застали ее врасплох, словно вызванный клизмой позыв облегчиться. С первым спазмом мать пулей пронзила дикая боль. Мать свалилась на пол, а затем, не в силах встать на ноги, с криками заползла обратно. Ее услышала домовладелица — раньше родители жили в другом доме — и прибежала помочь. Понимая, что времени ехать в больницу нет, женщина захлопнула дверь, взяла кусок ткани и обернула им ноги матери. Затем принялась дуть и обмахивать матери лоно со всей силой, на которую только была способна, и мать родила на кровати, которую делила с отцом. Потом, годы спустя она вспоминала, что крови натекло очень много — она просочилась через матрас и под кроватью осталось большое несмываемое пятно.

Боджа лишил нас покоя, заставил думать только о нем. В те дни отцу даже присесть было некогда. Не прошло и двух часов после возвращения с похорон, как он объявил, что идет в полицию — выяснить, как продвигаются поиски Боджи. Мы в тот момент сидели в гостиной. Я сам не заметил, как бросился следом за ним:

— Папочка! Папочка!

— Что такое, Бен? — спросил отец, обернувшись. На указательном пальце у него висело кольцо с ключами. Я увидел, что у него расстегнута ширинка, и, перед тем как ответить, указал на нее. — В чем дело? — снова спросил отец, посмотрев вниз.

— Я с тобой хочу.

Застегнув молнию, он взглянул на меня как на некий подозрительный предмет, лежащий у него на пути. Должно быть, заметил, что я с момента его возвращения не пролил и слезинки.

Полицейский участок размещался у старых железнодорожных путей, уходивших за поворот и дальше, влево — через изрытую подтопленными выбоинами дорогу. Он занимал большую территорию, на которой возле здания полиции, под матерчатым навесом, на вбитых в мостовую металлических столбах стояло несколько черных (цвет нигерийской полиции) фургонов. Под другим — прохудившимся — навесом громко спорила группа голых по пояс молодых людей; за ними наблюдала группа офицеров.

Мы прошли сразу к дежурному за огромной деревянной стойкой. Он сидел по ту сторону на высоком стуле. Отец спросил, нельзя ли поговорить с заместителем начальника.

— Представьтесь, пожалуйста, сэр, — без тени улыбки попросил констебль и зевнул, растягивая слово «сэр», отчего оно прозвучало, как заключительное слово погребальной песни.

— Я Джеймс Агву, работаю в Центральном банке Нигерии, — ответил отец.