— Я был свободным человеком, мистер Стокер, и лет шесть тому назад сам проживал в Челси, — ведь шесть, верно? — когда произошло ваше знаменитое вмешательство в ту попытку самоубийства на Темзе.

Ага, наконец-то объяснилось, откуда он меня знает. Проклятый «Панч», чертовы газетчики!

— Мистер Пенфолд, я заверяю вас…

— А вам не приходило в голову, мистер Стокер, — перебил он меня, — что не стоило встревать? Не стоило мешать этому человеку умереть?

— Мистер Пенфолд, человек, который спрыгнул с «Сумрака» в Темзу, все равно умер, как вы наверняка знаете, если вы…

— Минуточку, сэр, дело не в этом. Вы не позволили ему умереть. И потому я задаю этот вопрос во второй раз: не приходило ли вам в голову, мистер Стокер, что следовало дать этому человеку умереть?

Честно говоря, еще как приходило. В последующие годы я частенько задавался этим вопросом. Но конечно, ничего подобного признавать не стал.

— И знайте, сэр, я весьма пристально следил за этим делом в прессе, поскольку моя собственная жизнь в последнее время превратилась в… нечто, от чего я предпочел бы избавиться.

Собирается ли он вдаваться в подробности? Следует ли мне спросить о них?

Я не успел толком над этим задуматься, поскольку тут доктор Стюарт заговорил о своем пациенте тоном более сочувственным, чем ранее, хотя заговорил он, не обращаясь к Пенфолду, а о нем, как будто тот отсутствовал.

— Пенфолд, — сказал он, — чувствует свою вину за смерть жены, двух дочерей и младенца внука. Хотя власти признали эти смерти несчастным случаем — они утонули во время лодочной прогулки. И все же Пенфолд…

Доктор Стюарт не стал называть диагноз, и взгляд, который он бросил на мистера Пенфолда, был сочувственным. Да и как могло быть иначе: перед ним стоял человек со слезами на глазах и кровью на губе, кровью, имевшей вкус презираемой им жизни.

— Именно после его первой попытки покончить с собой, — резюмировал доктор Стюарт смягчившимся голосом, — родственники жены Пенфолда отправили его в Степни-Лэтч, и с тех пор он остается здесь.

— Да, — вновь заговорил Пенфолд, хмуро глядя на своего тюремщика, — здесь я останусь на долгие годы.

— Пенфолд, — возобновил доктор Стюарт свой отстраненный комментарий, — настолько упорен в своем намерении, что представляет собой серьезную угрозу. В первую очередь для себя самого, но мы не можем исключить вероятности того, что свое презрение к жизни он распространит и на других.

— Выражайтесь яснее, доктор! Кого вы хотите защитить, меня или общество?

— И вас, и общество, — заявил доктор Стюарт.

Пенфолд вновь пришел в ярость.

— Ничто, доктор, ничто в моей прошлой жизни не может навести вас на мысль о том, что, если меня выпустить, я буду представлять угрозу для общества. Ничто, говорю я. Я в жизни и мухи не обидел.[112]

— Я спрашиваю, — парировал доктор Стюарт, — если бы я выпустил вас, не замыслили бы вы немедленно причинить себе вред?

— Причинить себе вред? Нет, доктор, я бы не стал просто вредить себе, я бы ушел из жизни любым доступным способом. Таково мое право.

— Господь подарил вам жизнь, — перебила его Нурске, — и только Бог…

— Бог дает нам, двуногим животным, возможность существовать, и, глядя на многих, одаренных этим благом, создается впечатление, будто Он раздает его с легкостью, а потому, возможно, не слишком сурово отнесется к тому, кто откажется от его дара, если на то есть веская причина.

— Вот вам его резоны, — сказал доктор Стюарт, обращаясь к нам. — Он рассуждает так со времени своего прибытия в Степни-Лэтч, поэтому сами видите: у меня связаны руки.

— Нет, доктор, связаны только мои руки. — Пенфолд развернулся и показал длинные рукава своего одеяния, связанные у него за спиной. — Освободите меня, доктор Стюарт, и я охотно прощу вам этот каламбур. Что же касается вашего упорного желания держать меня в таком положении, то…

— Думаю, — устало сказал доктор Стюарт, — нам нужно продолжить обход. Этот пациент чрезмерно возбужден.

— Возбужден? Возбужден, вы говорите?

Тут я пожалел, что доктор Стюарт не проявил должной деликатности в обращении со своим пациентом, поскольку мистер Пенфолд принялся колотить лбом о прутья решетки, — и здесь мне следует попросить прощения за сравнение, подходящее к этой ситуации не лучше, чем случайный каламбур доктора, — как не слишком искусный пианист пробегает по клавишам, завершая застольную песню. Пенфолд пересчитал лбом прутья решетки по всей ширине, сперва в одну сторону, потом в другую. Звуки, сопровождавшие это, — стук кости о металл — были столь же ужасны, как и зрелище.

Доктор Стюарт ошеломленно застыл на месте, тогда как его помощница Нурске отреагировала мгновенно: она сорвала с крюка рядом с камерой толстый, прорезиненный изнутри парусиновый колпак, вошла внутрь и ловким движением, напоминавшим прием восточного единоборства, свалила пациента на пол и натянула колпак на его разбитую, кровоточащую голову. Было видно, что ей доставляло удовольствие затягивать тесемки вокруг черепа пациента, тогда как Пенфолд беспрестанно кричал, умоляя, чтобы ему дали умереть. Никогда я не слышал столь жалобных стенаний. Признаюсь, что у меня перехватило дыхание, и я, наверно, ударился бы в слезы, если бы не вынужден был, как мог, утешать уже расплакавшуюся Э. Т.

— Сейчас уйдем, потерпи немного, — нашептывал я ей на ухо.

Правда, шептать приходилось все громче, иначе она вряд ли расслышала бы меня сквозь подхваченные другими пациентами вопли.

Тем временам доктор пришел на помощь Нурске, и они общими усилиями уложили больного на тюфяк. Когда они вышли из камеры, он больше не бился и лишь плечи его содрогались от рыданий. Я понял, что смирительная рубашка ограничивала все его движения: ему приходилось двигаться как спеленатому ребенку, когда он стоял, поскольку ноги и спина были согнуты, но, уложенный ничком, он не мог даже кричать свободно. Унижения этого человека были столь многообразны, что лучше уж ему действительно быть безумным, но вот как раз это и вызывало сомнения. Безумно ли простое желание умереть? Просто умереть. И мистер Пенфолд наверняка заметил искру сочувствия в моих глазах, потому что он приподнялся и закричал:

— Мистер Стокер, постойте!

— Да, мистер Пенфолд, что вы хотите?

Я подошел поближе к решетке. Мне пришлось опуститься на колени, чтобы услышать вновь звучавшие вполне здраво слова Пенфолда: они заглушались колпаком, сквозь ротовую щель которого сочилась кровь, тогда как грубо сделанные прорези для глаз увлажнили слезы.