и я принялся пересказывать ей рассказ Фланнери О’Коннор[48], в котором татуировка играет важную роль и который плохо заканчивается. Ведь нужно же было выяснить, насколько это Нина серьезно.

– Я серьезно, – перебила она.

Серьезно? В таком случае на внутренней стороне бедра надо наколоть: Оставь надежду всяк сюда входящий. Естественно, в оригинале, чтобы твое бедро не утратило стиль. Ну, а если на одном бедре от колена до паха у тебя протянется надпись, которая у Данте висит над вратами ада, то на втором надо набить приветствие Дельфийского оракула: Познай самого себя. Опять же в оригинале – греческие буквы смотрятся очень эффектно. Ведь секс – это нынче единственная уготованная нам инициация. По крайней мере, так утверждает выпитый мною портвейн.

Пару дней спустя я все же перестал пустословить, взял листочек в клеточку и начал придумывать татуировку для Нины. Я знал, что на ее теле нельзя ничего писать – где угодно, но только не на нем. Любая фраза или стихотворная строка показались бы мне кощунственными. В поисках вдохновения я, правда, набрел на сайт, где рассуждали, что тело – это храм, так почему бы не расписать его стены, и тут же предлагали неплохую подборку цитат из Библии, однако меня это как-то не убедило. В общем, я просто чиркал на листочке и ждал, что, может, оно придумается само. Но чем сложнее получались у меня рисунки, тем больше я удалялся от своего внутреннего ощущения того, как должна выглядеть татуировка для Нины.

На седьмой день Бог почивал от дел своих, а я знай себе трудился. И в награду за это в памяти вдруг всплыл простой круг, нарисованный Джотто и переданный им посланцу папы римского, собиравшему у лучших художников того времени образцы их работ. Круг, имеющий свой аналог на востоке, где мастера дзена вот уже много веков обмакивали в тушь кисточку, чтобы одним движением изобразить энсо, символ совершенства, просветления и пустоты.

Я тоже попробовал нарисовать круг. Он получился кривой и некрасивый. Нарисовал еще один, и тот тоже вышел кривой и некрасивый. Я покрыл кругами целую страницу, они были разные по размеру, но все – кривые и некрасивые.

Прошло еще несколько дней, прежде чем до меня дошло: Нина должна наколоть круг, от которого остался только центр.

Просто точку.

Маленькую мушку.

Лучше всего за ухом, чтобы ее было видно, только когда Нина небрежно откидывает волосы назад.

Я продемонстрировал ей свое творение, когда мы снова сидели за бутылкой вина. Нина никак не могла найти мой эскиз на листе бумаги, хотя он был прямо посередине.

– Вот… это? – спросила она, посмотрев на меня. Казалось, она еле удерживается от смеха.

– Это центр круга Джотто. У меня есть еще второй вариант.

Я показал Нине другую страницу А4. На ней вместо темной точки зияла посередине маленькая дырка. Если Нина выберет эту версию, татуировщик, видимо, просто слегка кольнет ее в шею.

– У тебя за ухом будет что-то вроде “Белого квадрата на белом фоне”, которым Малевич, по сути, успешно подвел черту под историей искусства, – объяснил я.

– Гм, мне надо еще подумать, – осторожно произнесла Нина. – Выглядит очень минималистично.

С тех пор ни один из нас о татуировках больше не заговаривал.

прошлое не освободить

Гуглик бежит вдоль обшарпанной стены. Вот у столба присела собака, а ее хозяин достает из кармана бумажный пакет с картонным совком. Мы бежим по улице вдоль трамвайных путей, но как тут может ездить трамвай, если улица вдруг ни с того ни с сего заканчивается, а дальше – только размытые пиксели городской агломерации. Мы несколько раз отпрыгиваем назад и на безопасном расстоянии от края света осматриваемся по сторонам, правда, и здесь что-то не так, что-то не сходится: дома на уровне второго-третьего этажа обкромсаны, и на всем лежит какая-то патина, словно некий псевдохудожник наложил на фотографии, сделанные съемочной машиной Гугла, фильтр “Сепия”, только дело здесь вовсе не в цвете. “Что все это значит? – спрашиваю я у своего проводника. – Это какая-то художественная бета-версия Гугл-карт или вообще что?”

Но даже он не знает ответа, пожимает плечами и, чтобы скрыть неловкость, снова пускается вперед. Я бегу за ним по узкому переулку с незаконно расклеенными объявлениями – а что мне еще остается? Я даже не знаю, что это за город: точно не Рим, может быть, Брно, или Оломоуц, или какие-то их разрозненные фрагменты? Мы поднимаемся над крышами, но то, что мы видим, похоже не на город с высоты птичьего полета, на этот альянс стихийного разрастания и грамотной планировки, а скорее на какую-то цифровую развалину, на Дрезден после бомбардировки союзников в конце войны – целые районы здесь стерты, от других осталась только одна улица, ведущая из ниоткуда в никуда. В этих руинах трудно сориентироваться еще и потому, что масштабы не соблюдены: некоторые дома распухли, как утопленники, а другие выглядят схематично, словно кто-то выбрал для них минимальное разрешение. Мы опускаемся на одну из улиц, которая выглядит более или менее убедительно; вот и кофейня, куда мы частенько заглядывали, и навстречу нам идут люди – но черт возьми, почему у них на шеях таблички, как у преступников прежних времен? Я как могу увеличиваю кадр и вижу: у женщины в синем костюме на шее болтается Я ТА САМАЯ ДУРА ИЗ БАНКА (какая дура, какой банк, что все это значит?), а дедушка за ней точь-в-точь один самозваный литературный критик (МЫ С ТОБОЙ ЕЩЕ ПОКВИТАЕМСЯ, – читаю я на его табличке), за ними шаркает старушка в платке и кацавейке, какие раньше носили в деревнях, – наша чешская старушка, которая вынырнула тут невесть откуда, хотя мне вообще-то известно откуда, и которая с виноватой улыбкой сообщает: ПРОСТИТЕ, Я ДАВНО УЖЕ УМЕРЛА.

Я еще немного блуждаю по городу моей памяти, но в итоге сдаюсь. Мы с Вергилием сидим на кромке тротуара, и я говорю ему: “Кажется, съемочный автомобиль, который ездит по прошлому, фотографирует как придется. То быстро-быстро щелкает затвором, как зубами, точно из прошлого в итоге должна получиться гифка, то неделями даже камеру не включает. Водитель машины явно с причудами: маршрут не соблюдает, едет куда бог на душу положит, упрямо возвращается на одни и те же места, а главное, ужасно любит забираться в тупики, словно полицейский патруль, который тоже частенько туда сворачивает, чтобы поесть гамбургеров или куриных крылышек из KFC, – иначе не объяснить, почему в человеческой памяти так много темных закоулков. В любом случае карта прошлого – это страшный сон всех программистов, и никто из них не решится тебя туда высадить: твои шансы сориентироваться там меньше, чем у воздушного