Впервые израильские интеллектуалы, пусть с извиняющимися улыбками и с чувством неловкости, поддержали Ликуд. Движение «рынков и площадей» наконец-то сумело завоевать симпатии интеллектуальных кругов, традиционно занимавших позиции на левом фланге израильского политического истеблишмента. Наконец-то правая когорта сумела захватить плацдарм в лагере своих исконных противников.

О Шамире стали говорить с уважением. Ведь ни одна партия, даже тоталитарная, не любит править без поддержки интеллектуальной элиты. Даже популисты, апеллирующие к самым темным инстинктам народных масс, — и те жаждут одобрения профессоров и писателей.

Шамир умело воспользовался плодами одержанной победы. Он не пошел на создание кабинета на узкой коалиционной основе, не стал пленником религиозных партий, не пригласил к государственному пирогу правых максималистов, таких, как Рехавам Зеэви (Ганди), выступавший за трансфер палестинцев.

Кто не вздохнул с облегчением, убедившись, что Шамир не позволил нарушить религиозный статус-кво и ни на йоту не сдвинулся с центристских позиций? Мало этого, Шамир покорил сердца интеллектуалов, пообещав выступить с программой, которая сдвинет с мертвой точки процесс израильско-палестинского урегулирования.

И выступил, доказав тем самым, что у него слово не расходится с делом. Иной вопрос, что находилось в красивой шамировской упаковке. Лучше всего характеризует шамировскую программу то, чего в ней не было. А не было в ней ни одного конструктивного предложения, ни одного жеста доброй воли. Ни знамени, ни гимна, ни права чеканки собственной монеты не должны были получить палестинцы. И даже та куцая, выхолощенная автономия, которую он, насилуя себя, все же предлагал, должна была, по его замыслу, распространяться лишь на арабское население Иудеи и Самарии, не на территорию.

— Палестинцы этой программы никогда не примут, — осторожно намекали премьер-министру.

— Тем хуже для них, — отвечал Шамир. — Моя программа — это максимум, на что они могут рассчитывать.

Интифада не смущала Шамира. Ничего иного он от палестинцев и не ожидал. И отмечал при каждой возможности, что их движение носит не национальный, а националистический характер. В чем разница? А в том, что национальное движение отражает все лучшее, что есть в народе, а националистическое — все худшее. По мнению Шамира, вульгарный национализм палестинцев культивирует самые низменные инстинкты и черпает силы из ненависти, ни в чем не уступающей расовой.

Свой план израильско-палестинского урегулирования Шамир привез в Вашингтон и представил американскому президенту. Буш — ярко выраженный прагматик — с изумлением смотрел на человека, законсервировавшего свои взгляды и убеждения. Шамир ему явно не понравился.

Израильский лидер, не смущаясь холодностью приема, изложил свое кредо. Трижды прозвучало железное «нет» в кабинете американского президента.

Нет — ООП. Нет — палестинскому государству. Нет — территориальному компромиссу.

И с этой позиции никто не сумел сдвинуть Шамира ни на шаг вплоть до окончания пятнадцатилетнего периода ликудовского правления…

Как бы ни относиться к Ицхаку Шамиру, нельзя не признать, что он создан из прочнейшего материала. Ничто не могло посеять в его душе семена сомнения в правильности избранного пути, ибо в его восприятии время застыло, и до самого конца своей карьеры мыслил он категориями вождя компактной подпольной организации.

Сам Шамир считал эту свою особенность скорее достоинством, чем недостатком. Он был глубоко убежден, что война за выживание, которую приходится вести Израилю, будет продолжаться еще очень долго. А на войне воля полководца решает все. С этой точки зрения модель подполья казалась Шамиру идеальной для государства, находящегося в экстремальной ситуации. И Шамир следовал ей, насколько это вообще возможно в условиях демократической формы правления. Все важнейшие решения он принимал сам, а потом уже на заседаниях узкого кабинета требовал их одобрения, страдая от того, что приходилось что-то объяснять и доказывать. Из своего прошлого черпал Шамир силы, чтобы не согнуться под тяжким бременем, лежавшим на плечах этого старого уже человека.

* * *

Невольно приходишь в изумление, следя за слаломными виражами его удивительной карьеры, Человек без нервов, лишенный эмоций, обладавший высокоразвитым даром мимикрии, он исчезал, растворялся в окружающей среде и возникал внезапно, как обретший плоть призрак, — в нужное время и в нужном месте. Он не добивался ответственных должностей, не шел к ним напролом. Все приходило к нему само из-за какого-то фатального стечения обстоятельств.

Боевую организацию Лехи он возглавил после гибели Яира Штерна. Пост премьер-министра получил после драматического ухода Бегина. Соперники не замечали его, не понимали, чем занимается этот человек, хотя он находился рядом с ними. А он вдруг возникал из-за их спин и финишировал первым.

Умение скрывать свои истинные возможности всегда было его самой сильной чертой. Шамир — это сгусток воли, но спокойной, организованной, железной. Воли, лишенной темперамента. Он так и не овладел ни пером, ни ораторским искусством и всегда терялся перед широкой аудиторией. Зато бывал весьма убедительным в конфиденциальных беседах. Уходя с политической арены, Бегин сам указал на Шамира как на своего преемника. Решение вождя оказалось неожиданным даже для его ближайших соратников.

Чтобы понять, почему так случилось, необходимо иметь представление об удивительной жизни и личных качествах Ицхака Шамира, бывшего руководителя боевой организации Лехи.

Бегин, долго считавшийся супертеррористом, на самом деле никогда им не был. Этот хрестоматийный вождь и идеолог никогда не держал в руках оружия и не принимал личного участия в боевых операциях.

Не Бегин, а Шамир был «террористом номер один» в подмандатной Палестине.

Прекрасно владевший оружием, отличавшийся необычайным хладнокровием, Михаэль — такова была его подпольная кличка — не только разрабатывал террористические акции, но и осуществлял их непосредственно.

И судьей, и палачом приходилось ему бывать. Стремительный взлет Шамира в возглавлявшемся Бегином движении объясняется тем, что его былые тактические разногласия с вождем никогда не приобретали идеологической окраски.

Бегину, которому временами недоставало волевых качеств, импонировала сила воли Шамира. К тому же Бегин понимал, что Шамир, прямой, вернее, прямолинейный, ни разу не выдвинувший ни одной самостоятельной политической идеи, будет до конца следовать по пути, предначертанному чужой волей.

Бегин не ошибся, полагая, что судьбу идеологической доктрины Жаботинского он оставляет в надежных руках.

Шамир был не крупномасштабным государственным деятелем, а крупномасштабным исполнителем. В этом был источник и его силы, и его слабости.

* * *

Ицхак Шамир (Езерницкий) принадлежит к тому же поколению «польской гвардии», что и Бегин. И у Шамира, и у Бегина родители и почти все близкие погибли в Катастрофе.