И ведь не за гимназистками приезжали на рассвете машины, за тертыми, много повидавшими людьми. Те, у кого были семьи, – понятно. Они не хотели потащить за собой на эшафот родных. Но ведь были и те, кто мог… мог сопротивляться. И вместо этого безропотно шли на пытки и смерть. Даже стрелялись только единицы. Почему?

Почему он, комиссар Корелин, сейчас просто идет на допрос? Хочет выяснить, что же там будет происходить? Что ему скажут, как это будет выглядеть, как они перейдут от разговора к рукоприкладству?

Уважаемый Евгений Афанасьевич, мы, пожалуй, закончим беседу, раз уж вы не склонны сотрудничать, и дальше вами будут заниматься эти вот два сержанта госбезопасности, большие, знаете ли, специалисты в этом вопросе. Не такие, как вы, но все-таки…

Корелин усмехнулся.

Может быть и так. Или не будет никакого разговора, сразу втолкнут в подвал и приступят… Или врежут по голове сразу на КПП. Или еще что-нибудь хитрое предложат. Разве не интересно посмотреть, что приготовлено для самого Евгения Афанасьевича? Даже обидно будет умереть от яда до того, как начнется самое забавное. Обидно…

Вот так же рассуждали и остальные?

Нет, военные – генералы и полковники – могли честно надеяться, что с ними разберутся, что это чекисты напутали, а вот вмешается Клим или Семен, и все встанет на место. Это Тухачевского прищучили за дело, это он заговор организовывал, а ведь они… они честно служат Родине и Партии. Нужно только потерпеть.

С этими понятно, а вот те, кто сам имел отношение к допросам и пыткам, кто по роду своей деятельности просто обязан был никому не верить и все просчитывать на несколько ходов вперед, как они могли поверить? Или не верили, знали, что их ждет, и все равно шли на смерть?

Потому что сами были виноваты? Их переиграли, и теперь нужно было по-честному оплатить свой карточный долг? Понадеялся, что пройдут мимо, что минет тебя чаша сия? Проморгал, не смог вовремя отреагировать? Значит, будь последователен, доиграй эту партию.

Корелин остановился. Прислушался.

Было темно, то, что небо на востоке начало светлеть, здесь, между деревьев, ничего не значило. Темнота и темнота.

– Слышь, товарищ! – позвал Корелин вполголоса, чтобы не спугнуть дозорного. – Эй, не молчи, ответь!

Тишина.

Служивый знает правила, голоса не подаст.

– Как хочешь, – небрежно сказал Корелин. – Звякни старшему, что комиссар Корелин приближается к охраняемому периметру с северо-запада. И что комиссара ждут. Услышал?

Тишина.

– И ладно, – кивнул Корелин в темноту. – Я предупредил, если что…

Он успел пройти по тропинке метров десять, прежде чем услышал, как в темноте кто-то сделал несколько шагов, стараясь ступать бесшумно. Значит, сейчас у дежурного раздастся звонок, и станет понятно, что Корелин не сбежал, а просто выбрал странный маршрут для своей последней прогулки.

А какого, собственно, черта?

Почему он должен себя убивать? Он совершил что-то бесчестное? Он предал? Струсил? Самоубийство – смертный грех, который невозможно отмолить и искупить.

Верит Корелин в бога или нет, а иметь в виду такую возможность – стоит.

Евгений Афанасьевич улыбнулся. Вот ведь странно – пришла в голову такая ерунда, и настроение резко улучшилось. Хоть не был в церкви уже лет двадцать пять, а, поди ж ты, вспомнил, организовал себе дополнительный аргумент, притянул за уши.

Нужно перетерпеть пытки, чтобы иметь шанс на спасение души?

Корелин засмеялся, выплюнул на ладонь ампулу с ядом, подбросил ее на ладони, поймал и швырнул в темноту. Играть нужно до конца. До самого конца.

На КПП его ждали, подтянутый лейтенант откозырял и вежливо указал направление, которое Корелин и сам прекрасно знал, бывал здесь неоднократно.

Если его сейчас проводят к главному зданию – есть вариант официального развития событий: разговор-допрос-обработка. Если предложат прогуляться налево, к приземистому каменному домику на отшибе, значит, вокабулярную преамбулу опустят сразу.

Лейтенант в курсе, что товарищ Корелин знаком с местными обычаями? Понимает, что может попасть под горячую руку комиссару, если тот вдруг обидится, что с ним решили не вести светских бесед? Или лейтенант из тех молодых и талантливых парней, что готовы попробовать на излом представителей старой школы убивцев на царевой службе?

Ладно, великодушно решил Корелин. Пусть его.

Решил ведь просто доиграть, без всяких резких телодвижений.

Тем более что лейтенант двинулся по третьему варианту маршрута, к столовой. И это было странно.

Здание столовой, легкое, с широкими окнами, больше похожее на беседку, вовсе не располагало к серьезным разговорам. Легкомысленное было здание, будто не в солидном учреждении расположено, а в пионерском лагере.

Окна были распахнуты и освещены.

Еще более странно, подумал Корелин, но настроение у него не ухудшилось. Кураж, вот как это называется. Хочется поскорее начать беседу. Вот хочется, и все тут.

– Прошу, – сказал лейтенант, остановившись и указав на ступеньки крыльца. – Вас ждут, Евгений Афанасьевич.

Значит, подумал Корелин, поднимаясь по ступенькам, Евгений Афанасьевич? Не гражданин Корелин и даже не товарищ комиссар… Просто именины сердца, честное слово.

В зале столовой пахло дымком, сгоревшими сосновыми шишками.

На круглом столе посреди зала стоял чуть дымящийся самовар, вокруг него были расставлены чашки с блюдцами, вазы с яблоками и баранками. И несколько сортов варенья в хрустальных розетках.

– Второй раз самовар разогреваем, – сказал Домов. – А ты не торопишься, Женя… тут скоро завтракать, а мы еще и не поужинали…

Китель на Домове был расстегнут, на лице – румянец и мелкие капельки пота, чаевничал Дима в ожидании. Вот человек, сидевший напротив него, был серьезен и спокоен. Китель – задраен наглухо, кожа на лице сухая и бледная. Хотя пустая чашка с остатками заварки на дне перед товарищем Токаревым стояла.

– Добрый вечер, Евгений Афанасьевич, – сказал, кивнув, Токарев. – Мне Дмитрий Елисеевич пожаловался, что вы ему даже чая не предложили. Так переживал по этому поводу…

– Ведь пережил, – чуть улыбнулся Корелин. – В наше время – это уже большое достижение. Пережил Дмитрий Елисеевич встречу со мной – может отмечать второй день рождения. А я вот смотрю на своего старого приятеля и понимаю, что постарел. Года три назад я бы такой возможности не упустил.

Не спрашивая разрешения, Корелин сел в легкое плетеное кресло.

Дмитрий Елисеевич все еще держал на лице улыбку, но во взгляде, который он бросил на Токарева, ясно читалось: «Я же говорил! Совершенно потерял над собой контроль».

Но Токарев на эмоции Домова внимания не обратил. Или сделал вид, что не обратил.