– Вах! Какие страшные вещи вы рассказываете, уважаемые! Но теперь красавицу Монадгул съедят страшные гули. Неужели джигиты баши так легко отказались от добычи?

– Вчера десяток джигитов бросился в погоню за декханами, – сообщил Мустафа. – Пока никто не вернулся. Я думаю, и не вернутся. Проклятое ущелье никогда не выпускает свои жертвы.

– Вот ведь балаболки! – вздохнул Шамси, вновь не удержавшийся от комментария слов аксакалов. – Дожили до седых волос, а ума так и не нажили! Никто не вернется. Но не из-за злых духов, которых не существует, а потому, что Хусейн воевал с пуштунами на Афганской войне. Хотя это было тридцать пять лет назад, он не разучился стрелять и отлично знает эти горы. Гафуров убьет джигитов, а сам пойдет жить к вашим «кутрубам»!

– Один убьет десятерых?

– Один волк сильнее, чем десяток шакалов.

Шамси с трудом встал и, тяжело опираясь на посох, пошел к выходу. Собеседники проводили его взглядом.

– Стареет «железный Шамси», – произнес Абдулла, – раньше он не говорил глупостей.

– Ну так у него за плечами уже больше ста лет. Или меньше? А, Мустафа?

– Кто считает чужие годы, уважаемые… Но Шамси воевал еще с немцами, а после той войны прошло семьдесят семь лет. И надо сказать, что джигиты действительно не очень хорошие бойцы. Тот же Хусейн справится с любым из них. Не с десятком, конечно…

– Вызывали, товарищ капитан?

– Было дело. Заходи, конь шахматный.

Урусов прошелся по комнате и показал Боре на стул. Сам сел на второй. Сундуков и Соловьев развалились на койках, застеленных привычными армейскими одеялами.

– Садись. И слушай. Местные власти в помощи нам не отказывают. Но принять всех они не могут. Или не хотят. Но лично тебе предложено остаться у них. Работать в шахматной школе. И жить как нормальному человеку. Как до Войны. Почти. Мы тут посоветовались и решили, что это хороший вариант. Для группы один человек погоды не сделает. А тут…

– Это приказ?

– Такое нельзя приказать, – отозвался Сундуков. – Это совет, Боря. И возможность. Мы хоть и старые больные самовлюбленные мудаки, но не слепые. И видели кое-чьи глаза, когда этот кое-кто резался с молодежью в шахматы. А шансов дойти живыми до Таджикистана – мизер.

– Если это не приказ, я хотел бы идти дальше, – резко подскочил Юринов.

– Да на кой хрен тебе это надо?! – взорвался Урусов. – Мы все смертники, млять! Понимаешь, смертники! Мы пробьемся, насколько получится! Бригада придет туда, где мы последний раз вышли на связь, разнесет тех, кто убил нас, и пошлет новую разведку. Возможно, третья или четвертая доберется до твоих родных. Или до их костей. А может, и не доберется, найдут место раньше. Никто из нас до этого не доживет. Никто! А тебе предлагают жизнь! И любимое дело! Другого такого шанса не будет!

– Я…

– Заткнись, – обрезал всю дискуссию капитан. – Мы здесь еще неделю. Семь дней думай. Надеюсь, примешь правильное решение.

Боря вышел из штабной комнаты, спустился по лестнице и обессиленно плюхнулся на скамейку у входа. В голове было мутно. Намного мутнее, чем в первый день Войны. Жить здесь. В нормальном городе, где есть все, где люди ходят по улицам без оружия, где непуганые подростки могут в шутку кричать «Помогите!». Играть в шахматы. Учить детей своему искусству. Жить как человек. Когда-нибудь мир возродится и снова будут проводиться турниры. Он восстановит свои старые наработки, они все с собой, в ноутбуке и многократно дублированные на флешках и дисках. Придумает новые варианты. Будет одним из сильнейших игроков в мире. Или даже сильнейшим. Да не это главное. Вернуться в шахматы. Перестать воевать…

А ребята пойдут дальше. Потому, что есть ЦЕЛЬ. И они пойдут к ней через территории новообразовавшихся «стран» и откровенно бандитские анклавы… Пойдут, теряя людей и машины, ловя пули и осколки, подрываясь на минах… И где-то под Саратовом захлебнется кровью Димка Поляков, так и не увидев родного Волгограда… А чуть позже, в астраханской степи, вместе с «Тигром» сгорит Ванька Герман, поймав тонким бортом гранату из «РПГ»… Злая пуля найдет лейтенанта Соловьева, прикрыть которого не хватит одной пары рук, держащих автомат… И до Таджикистана дойдет только Андрей Урусов. Потому что Седьмой дойдет в любом случае. Но лишь затем, чтобы, умирая, выдохнуть в лицо Олегу: «Твой брат жив… В Уфе…»

А он будет стоять перед полковником Пчелинцевым, стараясь не смотреть в глаза, и что-то мямлить. Единственный выживший «рейдовик». Шахматист, гроссмейстер, домашний мальчик, абсолютно невоенный человек… Полковник пожмет плечами и уйдет вместе с бригадой. Уйдет дальше…

А навстречу бригаде пойдет семья, ибо мама, узнав, где он, не усидит на месте и своего добьется. Пойдут две невоенные женщины с ребенком на руках, почти старик с больным сердцем и Олег, брат, образец и почти супермен. Но все же только почти. Не супермен, не бог, а просто хороший боец, один хороший боец. Как это мало против всего мира…

И опять он будет прятать глаза. От маленькой Санечки, пятнадцатилетней девочки с обезображенным уродливым шрамом лицом. Единственной дошедшей…

Шахматист… Гроссмейстер…

– Ванька, дай сигарету! – попросил Борис вышедшего из корпуса Германа.

– Ты ж не куришь, – удивился тот.

– Дай!

Водитель пожал плечами и протянул открытую пачку. Боря неумело прикурил. Затянулся. Раскашлялся, плюясь и перхая. Бросил сигарету на землю и пошел к своему корпусу.

– Ни хрена, какие мы богатые, – процедил Герман, поднимая с земли почти целую сигарету. – «Кэмелом» бросаемся…

Боря не слышал. Он шел по гравийной дорожке санатория, не разбирая пути, не видя сквозь навернувшиеся слезы корпусов и деревьев. Он шел. Шахматист, гроссмейстер, домашний мальчик. А ныне – солдат N-ской десантной бригады полковника Пчелинцева. Он шел, а губы еле слышно шептали:

– Я приду, мама…

Вошедший был молод. Очень молод…

– Ассалам алейкум, Бодхани-баши!

– Ваалейкум ассалам. Твое имя Ирбис?

– Ты можешь обращаться ко мне так, баши. Хотя я всего лишь язык, глаза и уши Ирбиса.

– Я приглашал Ирбиса! В первый раз пришел человек, представившийся так же, как ты. И сейчас…

– Не стоит понапрасну гневаться, баши, – поклонился человек. Вернее – лишь обозначил поклон. – Снежный Барс непростой человек и не любит ходить в гости. Но все, сказанное мной, произнесено им.

– Хорошо. С чем пришел ко мне язык Ирбиса?

– Тебе просили передать, баши, что Шамсиджан сказал «нет».

– Это все?

– Остальное, сказанное в тот миг, неважно и лишь оскорбит твой слух.