альше, дальше. 2001-й. «Грянь и ты, месяц первый, Сентябрь!». В рижском казино перед не выключающимся телевизором делаются ставки – который из Близнецов рухнет раньше. В Москве в ушах моих звенят, выплыв из юности, строки: «Как будто спрятаны у входа, / За черной пастью дул / Ночным дыханием свободы / Уверенно вздохнул». Мой кот Леопольд на два месяца превращается в «Усаму-Полосаму», а сослуживец по одной из моих служб – типичная для столицы гремучая смесь идейного либерала и старого дурака – радостно бубнит, что «теперь ужо Буш всех построит».

А вот и 2005-й. Заседание оппозиционного клуба. Голосня, что Путин с его министрами-экономистами падет не раньше, чем через три дня, – уж такой наезд на него в американских газетах, «потому что американцы всех – всех, всех!!! – хотят демократизировать». И «революция у нас будет не оранжевая, а – «березовая» (так и нарываются ребятки на березовую кашу. – В.Ц.), нет, не березовая – «седая» (это в честь пенсионеров, которых в те дни монетизации-социалки прессует «глупая» власть, как-то не смекающая, что сроку ей оставляют три дня).

Память откликается на эту книгу то полупритворной ностальгией («не остановишь – остановите! – не остановишь!»), то открытой издевкой: как напомнить тем ребятишкам об их голосне меньше чем трехлетней давности? Ведь выпучат очи: да ты, собственно, о чем, друже, о какой такой? березовой?

Но значение книги Межуева для меня вовсе не сводится к радости исторических узнаваний. Глядя на эпохальный сюжет, складывающийся из эпизодов статей, я не могу не задаться вопросом, как человек, с 1990-х работающий над поэтикой историко-политических текстов: кто основной персонаж этого сюжета? Чью судьбу обсуждает автор, излагая и анализируя игрища западной – особенно американской – мысли вокруг чертежей «объединенного мира»? Мне дорог ответ Межуева на этот вопрос. Будь этот ответ другим, книга представляла бы для меня гораздо меньший интерес.

В ряде ее мест проглядывает терминология неомарксистов валлерстайновского толка с их контрастами Центра, Периферии и Полупериферии, людей, для которых главный герой новой и новейшей истории – капитализм, объявший планету своей так называемой мир-системой, а все надстроечные напряжения политики, милитаризма, культуры происходят из перипетий неэквивалентного (эксплуататорского) обмена. Но при сколько-нибудь внимательном чтении становится видно, что акценты у Межуева поставлены иначе и коллективный герой у него не тот.

Сама топика «кризиса доверия» разнокультурных народов к элитам, выстроившим объединенный мир, слишком уж напоминает мне не И.Валлерстайна, а А.Тойнби. Как известно, у последнего роковым фактором в излагаемых им историях цивилизаций неизменно оказывается обнаруживаемая элитами в некий срок неспособность интегрировать общества, подтачиваемые протестом внутреннего многоплеменного пролетариата и напором пролетариата внешнего, материально сцепленных цивилизаций, но не питающих доверия к ее ценностям и не полагающих в ней «своего сокровища и своего сердца». Потому-то тема «Кризиса доверия» у Межуева наталкивает на мысль, что предметом его книги выступает приключение одной из таких цивилизаций – то есть этнокультурного сообщества, которое однажды под знаком определенной религии усвоило представление о себе как об Основном Человечестве на Основной Земле, якобы замкнувшем на своем предназначении судьбы всего человеческого рода.

В одном из выступлений Межуева прозвучала мысль, очень впечатлившая меня – и проливающая свет на многое в его книге, а именно мысль о рождении цивилизаций из решимости народа или народов быть цивилизацией, то есть быть Основным Человечеством. Похоже, всякая из них когда-то конституировалась подобным героическим и предерзким решением. По Тойнби, вызываемые к жизни первичным вызовом цивилизации в последующем надламывались и несли кару из-за неспособности их элит совладать с каким-то вызовом из последующих предложенных сфинксом-историей. Но мне думается, что кто-нибудь из античных историков с их зацикленностью на идее божественного наказания героям и народам за сверхчеловеческую дерзость (гибрис), получив истории цивилизаций в свое распоряжение для рассказа, скорее бы выделил в рисуемых коллективных судьбах мотивы возмездия, карающего гибрис-самонадеянность первоначального решения о себе как об Основном Человечестве. Возвышение наивного трайбализма до образа высокой культуры, защищенной броней якобы «богоотмеченных» геополитики и геоэкономики.

Перечитывая блестящие описания разных мир-экономик во «Времени мира» Ф.Броделя, нетрудно ухватить, что практически каждая цивилизация тяготеет к выстраиванию своей мир-экономики, превращению в ее базу доступного круга земель и морей. Но экономический (и шире – социально-экономический) ракурс лишь один из нескольких, в которых биография цивилизации реализуется как целостный героический и гибристический сюжет. Современный неомарксизм должен быть урезан в его претензиях и помещен на подобающее ему – и так вполне респектабельное – место в системе штудий, посвященных истории единственной цивилизации, сумевшей, по Валлерстайну, снять все препятствия перед экспансией своего капитализма и в силу этого вырасти по широте своего влияния и своей ресурсной базы в цивилизацию планетарную, заложить постройку «объединенного мира». Как ни курьезно, сама эта уникальность законно делает Запад своеобразным эталоном в цивилизационных исследованиях, предоставляя ему возможность более развернуто представлять многие латентные в прошлом стадиальные тенденции подобных сообществ (вроде эпизода городской революции с утверждаемым главенством города над деревней или воздвижения «Империй Позднего Часа», тяготеющих ко «всемирности» – каждая в своих масштабах).

Неомарксисты валлерстайновского толка склонны рассматривать «цивилизационный» подход к современной международной политике как превращенную форму политического расизма и/или как отражение неудачи США в качестве мир-системного гегемона. В немалой степени это справедливо, если имеется в виду, например, мистифицированный рассказ С.Хантингтона о нынешнем мире как арене распри множества цивилизационных человечеств, вступающих в битву на разломах между ними. (Однако сам Хантингтон уже к рубежу веков в своей статье «об одинокой сверхдержаве» и «полутораполярном мире», uni-multipolar world, во многом преодолел подобное видение.) Я полагаю, сегодня цивилизационная парадигма должна исходить из феномена напряжения между «уникальностью» и «всемирностью» Запада. В основу этой парадигмы надо положить рассказ о цивилизации, сумевшей охватить мир, материально втянуть в свою сферу множества общностей, привыкших рассматривать себя как Основные Человечества, – и создавшей тем самым внутри «объединенного мира» неизбывные напряжения, порождающей тот самый временами ползучий, временами полыхающий кризис доверия, который лишь до поры до времени скрадывала описанная Валлерстайном демагогическая «геокультура развития для всех». При таком подходе неомарксизм становится отраслью пересмотренной цивилизационной парадигмы.

Я здесь бы должен добавить, что помимо прочего эта школа в своем изложении истории Запада обнаруживает замечательную однобокость, игнорирующую существование динамик, перекрывающихся социально-экономической, но не выводимых из нее. Так, неомарксисты разделяют с множеством либералов трактовку евро-атлантической истории в виде цепи торговых, позднее торгово-промышленных талассократий и финансовых гегемоний, протянувшуюся от Венеции (и Генуи) через Португалию и Нидерланды к «владычице мира» Британии и, наконец, к