Назад он не оглянулся.

«С виду бойкий, а на поверку – трусоват, – думал Федор, глядя ему вслед, – если бы не деньги дурные… А, черт с ним, пускай радуется, что заработал. Хотя чего я к нему придираюсь-то, все сделал, как обещал».

Герасим действительно все сделал так, как они договорились, без осечки: разузнал, когда Любимцевы, а с ними и господа офицеры, отправляются в Бийск, подготовил коней и коляску и загодя, чтобы оказаться на пристани в нужное время, ускакал вместе с Федором из Ново-Николаевска; а дальше они провернули дельце так, что и комар носа не подточит – никто и рта раскрыть не успел. А что опасается, чтобы его в городе не узнали… Значит, опытный человек, Герасим, привык после себя ни следов, ни зацепок не оставлять. Скрылся сейчас за поворотом у горы Низенькой – и нет его здесь, и никто не докажет, что он тут когда-то побывал.

«Ладно, пусть едет, теперь уже моя печаль-забота, как дальше быть», – Федор повернулся, пошел к яме и больше уже не думал ни о Герасиме, ни о том, что произошло за последнее время, думал он теперь совсем об ином.

Присел на прежнее место, возле Любимцева, снова сорвал длинную травинку и принялся ее жевать. Устало смотрел себе под ноги и даже головы не поворачивал, чтобы взглянуть на связанного делопроизводителя, будто напрочь забыл о нем. Любимцев перестал дергать ногами, затих и вдруг попросил:

– Развяжи меня, руки свело – сил нет терпеть.

– Потерпи, жилье сейчас наладим, и будет тебе облегченье.

– Ты кто такой? Зачем я тебе нужен? Зачем сюда привез? Объясни!

Федор не отозвался. Дожевал травинку, сплюнул зеленую слюну и поднялся. Из коляски достал топор и отправился к ближним березам. Нарубил толстых кольев, притащил их к яме, ошкурил и скидал вниз. Следом спустился сам, затесал колья на острие, каждое из них получилось, как копье, и принялся заколачивать их в тугую, неподатливую глину. Заколотил, вылез из ямы и взялся рубить еловые ветки. Натаскал их большущий ворох. Любимцев, скосив глаза, наблюдал за ним и, похоже, никак не мог понять – зачем нужна эта работа, что хочет смастерить странный парень на дне ямы, какое жилье, для кого? И чем дольше он наблюдал за ним, тем больше тревоги сквозило в его глазах.

А Федор между тем уже заканчивал скорое и нехитрое строительство: на колья, вбитые в глину, бросил перекладины, на перекладины уложил бересту, а на бересту навалил еловых веток. Получился навес, под которым можно было укрыться от солнца. Оставшимися ветками Федор застелил бугристую сухую глину и получился пол – зеленый, мягкий, по нему не только ходить, но и лежать на нем в удовольствие. Вот и получилось жилье, вполне сносное, а самое главное – невидное, разве что к самой яме подойдешь, тогда разглядишь. Коляску он откатил в березняк, там же оставил и коня. Лишь после этого подошел к Любимцеву, развязал ему руки и предупредил:

– Не вздумай бегать от меня, башку враз ссеку! – и приподнял, показывая, топор, ловкое, деревянное топорище которого будто впаяно было в крепкую и широкую ладонь.

Спустил Любимцева вниз, под навес, и за ногу привязал к вбитому колу. Пленник долго разминал руки, приседал, наклонялся в разные стороны, оживал, но тревога в его глазах не проходила.

– Оклемался? – Федор сел на лапник и показал рукой, чтобы и Любимцев присел. Подождал, когда тот устроится напротив, и заговорил: – Пожить нам тут придется, кормиться будем сами, пшено, хлеб есть, котелок есть, вода недалеко, в ручье, я принесу. А ты сиди смирно, не дергайся, – целее будешь.

– Скажи все-таки – зачем я тебе нужен?

– Да не нужен ты мне совсем! Как прошлогодний снег не нужен! Другие люди видеть тебя желают, побеседовать с тобой хотят. А какие это люди – тебе лучше знать. Вот приедут они, и станешь у них спрашивать – зачем понадобился? А пока они не приехали, будем с тобой жить тихо и мирно. Договорились? Только бы дождь не случился. Если дождь пойдет, мы с тобой здесь в глине утонем. Как думаешь, пойдет дождь или нет?

Любимцев не отозвался, лег на хвойные ветки, повернулся спиной к Федору и затих, словно придавило его тяжелым грузом.

«Догадливый, – молча усмехнулся Федор, – чует кошка, чье мясо слопала. И спрашивать даже не стал, какие люди потолковать с ним желают. Эх, будь бы моя воля…»

Он вздохнул и упруго поднялся с хвойного настила. Прихватил топор и вылез из ямы. Нужно было еще нарубить сушняка на костер, принести воды из ручья, пшено и котелок из коляски и варить кашу. Хочешь, не хочешь, а кормиться-то надо.

Позже, когда уже сидел у костерка и помешивал деревянной ложкой кипящее в котелке варево, вспомнился вдруг ему Черкашин, с которым они попрощались на кособоком крыльце ранним утром. Придерживаясь рукой за косяк, Черкашин смотрел на него ослепительно-синими глазами и вздыхал:

– Если бы не хворь моя, пособил бы я тебе, парень, и дальше, крепко бы пособил. А так – чем могу, не обессудь. Поглянулся ты мне, шибко поглянулся, и обязанность у меня перед тобой имеется. Какая? А вот когда вернешься ко мне, тогда про нее и расскажу. Обязательно вертайся. Ждать буду тебя, целым. Я до того времени не помру. Сам увидишь, когда вернешься. И напоследок запомни – я твою судьбину переиначу, другой она станет. Ты только вернись, вернись, парень!

«А куда я денусь, – мысленно отвечал ему Федор, – некуда мне деваться, значит, вернуться должен. Вернусь!»

4

– Господа офицеры, ну, ладно, дама, она существо чувственное, ей всякое может примерещиться, но вы-то! Как это так? Посреди белого дня пыль поднялась, и раз – человек в этой пыли исчез! Куда исчез? На небо вознесся, святым стал? Думаю, что до святости господину делопроизводителю, как мне до столичного министерства – далековато. Да мало ли причин у мужчины на время из семейного лона сбежать? Пошалит на стороне и вернется, прощенья попросит, а повинную голову, как говорится, и меч не сечет. И будет снова тишь да гладь, да Божья благодать. Не надо из пустяка трагедию раздувать. У нас в Бийске не каторжные края, у нас городок тихий, благонамеренный, и бесследно люди не пропадают. Если и пропадают, то обязательно труп находится. Но это я так, образно выразился. А правила и инструкции, доложу я вам, строго соблюдены. Бумага от госпожи Любимцевой принята, резолюция на ней наложена и делу дан ход. Простите великодушно, но у меня дела…

Бийский исправник поднялся из-за длинного стола, обтянутого зеленым сукном, одернул мундир, тоже темно-зеленого цвета, и слегка наклонил голову, давая понять, что разговор закончен, продолжения не будет и все, что необходимо, он сказал. Больше ему добавить нечего.

Звонарев, Родыгин и Грехов козырнули, разом повернулись через левое плечо, и вышли из кабинета исправника. Визит, на который они возлагали надежду, завершился полным пшиком.

– Крыса канцелярская! – ворчал Грехов. – Инструкция, резолюция, проституция, революция… До самой ночи можно перечислять. А человек пропал!

– Да подожди ты, не причитай, – остановил его Родыгин, – мне вот какая мысль приходит – а не мог Денис Афанасьевич и на самом деле… ну, скажем так, по доброй воле скрыться.