– Да, все.

– А вам помогает?

– Нет.

Я ощущала терпкость разочарования, чувствовала, что где-то что-то не так, неправильно, надщерблено. Я не знала, в чем дело, и это запускало все на новый виток: надщерблено, неправильно, не так. И снова, снова. Ненастоящий разговор, фальшивый насквозь: мы говорим что-то не то. Я не знала, что сказать, и не понимала, почему фальшивил он, – и все это на фоне его боли, моего кредита и Шпиля, который не получается ни на одной фотографии.

Наверное, это отношения.

– Таблетки просрочены, – заметил Анатоль, когда капсула в очередной раз совершила оборот между его пальцами. – На… Ого, на два года?

– Они в порядке. Капсула старая.

– Я думал, в аптеке переклеивают этикетки, – с сомнением сказал Куарэ. Он выкатил на ладонь две таблетки и рассматривал их. – Или это от доктора Мовчан? Для «своих», так сказать?

Я кивнула, а потом вдруг поняла: вот оно. Это был путь прочь от лжи, от витков разочарования. Я открыла рот и ощутила почти физически, как по горлу поднимается гладкий теплый ком. Он набухал там, не давая сглотнуть, и я смотрела, как хмурится непонимающий Куарэ, а потом все стало хорошо.

Я начала рассказывать.

* * *

Я надорвалась.

Я провела три контрольных урока, а на четвертом вдруг почувствовала, что соскальзываю. Пол медленно поворачивался по оси – примитивная охотничья ловушка – и под ним кипели синие нити, они обвивали мне колени, и хотелось сидеть, забыв о светотени, о еще одном отчете, нужном до конца дня.

Я думала о том, что гамма-нож – это только послезавтра, что доктор Мовчан так и не нашла, чем купировать боль, не парализуя меня.

Мир заканчивался прямо посреди урока, в оглушительно-фиолетовом стробоскопе боли.

«Послезавтра предательскую ELA сократят на пятнадцать процентов».

«Послезавтра у тебя не станет метастаза».

Обещания были не лучше обезболивающих.

«Директор Куарэ добился в «Соул» разрешения на оперирование проводника».

Смакование невозможного тоже не действовало. Я не выдержала, свернула обсуждение и, задав письменное эссе, вышла.

* * *

– А какая тема была?

Куарэ казался завороженным, мои щеки казались раскаленными. Его интересовала поразительно значимая безделица.

– Не помню.

* * *

Во дворике бушевала метель, и я села под деревом, ловя обрывки выкриков, вспышки свистка на беговом поле. Метель то становилась кисеей лепестков, то обжигала ворохом снежинок.

Живот покрыла липкая колючая испарина: я не могла вспомнить дату. Дату, которую сама записала на доске, дату, которая подсказала бы, что я должна чувствовать: теплый весенний ветерок или воняющую металлом стужу. Пошла носом кровь, и я увидела на тыльной стороне кисти алую каплю, почти прозрачную. Кожа в цвет накрахмаленной манжеты блузки, синеватые сосуды – и карминная клякса.

Так выглядело мое прозрение: послезавтра – это, возможно, никогда.

– Мисс Витглиц? Мисс Витглиц!

Его голос ослепил меня. Такое яркое, такое оранжевое пятно, перечеркнувшее сетчатку.

– Мисс Витглиц, что с вами?

Его звали Керк, вспомнила я, и он учился в классе, из которого я сейчас ушла. Я даже его балл по тематической контрольной будто бы увидела перед глазами, но дата все никак не вспоминалась. А в носу толкались заполошные сосуды, и становилось все труднее дышать.

– Голова болит, Керк. Почему вы не в классе?

Собственный голос – это, как оказалось, еще ярче.

– Урок… Урок уже закончился, мисс Витглиц, – тихо произнес Керк. – Полчаса назад. Я правда сдал лист с эссе, вы не поду…

Полчаса и еще половина урока, которые выпали из моей кровоточащей памяти. Теперь я точно знала, что за время года вокруг: за целый час метели я бы окоченела. Белые хлопья изменились, и сквозь металлический запах пробилась сладость умирающих лепестков.

Кровь и цветы. Какой банальный образ.

Мир все еще распадался на куски, не желал складываться в привычную картину, но теперь у меня были якоря: весна, запахи и Керк. Мой ученик все еще стоял рядом, я все еще удивлялась странному сочетанию «мой ученик» («Почему «мой»? Что он такое для меня?»), и лучше бы всему так и остаться.

– Возьмите, пожалуйста.

Это была капсула с криво наклеенной этикеткой. Керк протягивал мне парацетамол – гроздь белых таблеток в прозрачной пластиковой упаковке. Маленькие диски, с насечкой, с приторным вкусом. Похожими я в семь лет училась играть в шашки.

Больше ни на что они мне не годились.

– Спасибо.

Очень хотелось рассмеяться. Наверное, я не обидела Керка только потому, что не смогла рассмеяться.

– Пожалуйста, мисс Витглиц!

Керк не уходил – не говорил, но и не собирался никуда, а я смотрела на блики, заточенные в оранжевый пластик, готовилась к еще одной капле крови из носу. Наверное, стоило позвонить медикам и потребовать отключить меня до операции.

Я мечтала о машине времени прямиком в послезавтра.

– Скажите, вы знаете, почему Валя уехала?

«О ком это он?» – подумала я.

* * *

Я впервые за этот дурацкий пикник ощущала на себе по-настоящему пристальный взгляд Анатоля. У Куарэ была жизнь вне невидимых стен «Соула», был опыт настоящих – не подсмотренных, не вычитанных – отношений. А теперь Анатоль увидел лицей изнутри, и ему очень хотелось спросить, не я ли убила эту загадочную «Валю», он ведь все уже понял. Так что все он правильно представил.

Он очень хотел задать вопрос, хоть и знал ответ.

Это замечательный момент. Мы можем поговорить об отношении к ученикам. Можем помолчать о том, каково это – убивать Ангела, не в силах избавиться от наваждения: где-то там, в бездне голубых нитей, лазурных сверхновых звезд все равно остается частица детской души. Мы можем о многом посмотреть друг другу в глаза.

Вот только не о том, как я пережила последние сутки до операции.

Куарэ просто побоится об этом спросить, это очень личное – и очень страшное для него. Не спросит. Я уверена в этом.

Действительно уверена.

– Вы справились, Витглиц. Это главное, – сказал Анатоль и поддел пальцами крышку капсулы. – Я очень рад за вас.

Это было вежливо и смущенно, это был совсем не ответ на исповедь. Наверное, ему стало неловко за это все услышанное: за отбитую болью память, за металл в ноздрях, за виноватый разговор в брызгах отцветающих деревьев. В конце концов, Куарэ не просил показывать ему шрамы. Он стеснялся моего прошлого, он боялся своего будущего. Замечательный микст для отношений.