Он поднялся с кровати и встал, обнаженный, у окна. В жутковатом свете он различал джакаранды и молочаи, в воздухе витал запах жасмина. Когда они возвращались с вечеринки, на него, слегка пьяного, нахлынули воспоминания, наплыв воспоминаний, который он не мог сдержать, даже когда Регина довольно резко сказала: «Томас, ты слушаешь?» Он заставлял себя думать об аресте Ндегвы, и достаточно искренне, хотя не это было источником ностальгического наплыва. Он видел девочку в машине — да, тогда она была еще девочкой, — которая с опозданием входит в класс, где уже сидят все ученики и преподаватель, и ее надменный вид — как вызов, как сюрприз. Ее угольно-черная юбка доходила только до середины бедер — возмутительная для школы длина. Все ребята и даже учитель уставились на длинные ноги (ноги длинные, как березы, думал он сейчас) и белую хлопчатобумажную рубашку, расстегнутую на одну лишнюю пуговицу, отчего на груди открывался глубокий вырез. (И даже теперь хлопчатобумажная блузка на женщине могла возбудить Томаса — непостижимая аллюзия в стране, где короткие юбки и белые хлопчатобумажные блузки чуть ли не норма для школьниц.) Девочка стояла на пороге класса с книгами в руках и жевательной резинкой во рту, и он был уверен, что мистер К. сейчас рявкнет, чтобы она ее выплюнула. Но даже мистер К. словно потерял дар речи и смог только спросить ее имя и свериться со списком, а пальцы его в это время дрожали. И каким-то образом Томас уже тогда знал, что и юбка, и блузка, и жевательная резинка — не ее стиль, она просто пробует его. И он тут же спросил себя, как так получилось, что он не видел эту девочку прежде, ибо она была именно той, за которой он ходил бы днями, пока она не заговорит с ним. Выражение ее лица было не наглым, а скорее настороженным, и Томас понял тогда, что под этой своей маской она, возможно, скрывает страх; что она человек, чьей доверчивостью можно легко воспользоваться. Ему так хотелось, чтобы она выбрала место рядом с ним — одно из шести или семи свободных мест в классе (более того, он даже молился об этом: «Милый Боже, пожалуйста, пусть она сядет рядом со мной»), и чудесным образом, словно было достаточно одного желания или вмешался сам Господь, она пошла вперед, остановилась в нерешительности и села позади Томаса. Облегчение, которое он испытал, было столь глубоким, что Томас впервые в жизни испугался за себя.

Он слышал, как в ванной вытекала вода. Регина, должно быть, розовая от горячей воды. Он представил ее обнаженной и попытался возбудить в себе что-то вроде желания, прикасаясь к своему телу безо всякого энтузиазма. Когда-то желание обладать Региной было бездумным и автоматическим, но теперь ему нужно было забыть хмурую складку между бровями, хныканье на рынке, то, что она презирает свое тело. Однако, пытаясь забыть, он преуспел лишь в воспоминаниях — один набор образов сменялся другим, словно в слайд-шоу, которым он не управлял. Девочка, прыгающая с пирса в октябрьский вечер. Вещевой мешок, закинутый далеко в море. Темный лабиринт крошечных комнат, пропахших луком и детским маслом «Джонсон». Соскальзывание блузки с мягкого худенького плеча — образ, который сохранил для него свою эротическую притягательность через много лет. Маленькая девочка, несущая трехколесный велосипед…

Регина открыла дверь ванной комнаты, и спальню залил свет. Она не надела ночную сорочку, а обернула бедра китенге. Он так и не понял, было ли это сделано намеренно или нет, но сердце так и защемило в груди. Она выключила свет в ванной и провокационно встала в дверном проеме; ее груди в лунном свете были словно белые шары. У него было всего несколько секунд, прежде чем она увидит его нерешительность и прикроется. И потом весь остаток ночи будет наполнен слезами и извинениями, словами, о которых они оба будут потом сожалеть. Где-то вдали он услышал звук барабанов, пение людей — так бывало иногда по ночам. Он знал, что это кикуйю-католики возвращаются с полуночной службы. Закаркал пробудившийся ибис, и потревоженный осел издал свой ужасный и грубый вопль. Томас пошел к своей жене и приготовился сказать ей, что она прекрасна.

— Я не понимаю. Сегодня воскресенье.

— Я обещал Ндегве.

— Обещал ему что?

— Что навещу его жену.

— И какой в этом толк?

— Вероятно, никакого. Просто я пообещал, Регина.

— Почему ты не сказал мне, что пил с ним?

Он направился к машине, как всегда удивляясь тому, что она по-прежнему стоит у дома. В доме кипела от злости Регина; возможно, она будет в таком же состоянии, когда он возвратится вечером. Томас пригласил ее поехать вместе с ним, но, то ли действительно из упрямства, то ли просто оттого, что ей нужно было заниматься, Регина отвергла его неуверенное предложение. И только после этого объявила (руки сложены на груди, губы обиженно поджаты), что планировала попозже устроить пикник на холмах Нгонг, но теперь об этом пикнике придется, очевидно, забыть. Он поморщился от ее лжи, хотя испытал облегчение, когда она в заключение сказала, что сама поездка займет слишком много времени. Ему отчаянно хотелось побыть одному.

Томас выехал с подъездной дороги, укрытой тенью джакаранд, и направился по Винди Ридж-роуд к центру города, восторгаясь, как это с ним часто бывало, оградами Карен — толстыми неприступными стенами, которые скрывали имения от глаз менее достойных местных жителей. Карен, названный так в честь самой знаменитой своей обитательницы

Карен Бликсен[31](«Была у меня в Африке ферма…»), был когда-то почти исключительно белым анклавом, своего рода мини-Котсуолдсом[32]— с холмистыми фермами, конюшнями, огороженными белыми изгородями, и с привезенной из Англии любовью к скаковым лошадям и крепкой выпивке. Теперь же среди указателей в конце подъездных дорог к домам там и сям встречались и африканские имена — Мванги, Кариуки, Нджоджо. Это были зажиточные луо, или кикуйю, или календжины, африканская элита, деньги которой возникали каким-то таинственным образом из политической деятельности. И всегда в конце подъездных дорог стояли знаки: «Mbwa Kali». Злая собака.

По Нгонг-роуд «эскорт» въехал в Найроби, и разбитый глушитель грубо заявлял о себе каждому посетителю ипподрома или в Нгонг Фореста. Он проехал по улицам города, тихим в воскресное утро, и выехал из Найроби в Лимуру. Это место было своего рода дневником воспоминаний о времени, проведенном им в стране: «Импала клаб», где он играл в теннис с кенийским представителем компании «Оливетти»; дендрарий, где однажды они с Региной заснули после занятий любовью; дом администратора ЮНИСЕФ, где он напился шотландского виски. Томас был в шамбе Ндегвы только один раз, но надеялся, что запомнил дорогу на окраины центрального нагорья, которое когда-то называли «Веселой долиной» из-за сексуальной свободы англо-кенийских экспатриантов, владевших здесь большими плантациями пшеницы и златоцвета, и неумеренного употребления ими спиртного. Восстание Мау-Мау[33]и независимость положили конец этому веселью; громадные фермерские хозяйства были разбиты на более мелкие участки, где теперь выращивались бананы, маниока, бобы, картофель и чай. Зелень чайных плантаций внушала Томасу благоговение всякий раз, когда он ее видел: словно изумруд, переливающийся в окружении света и воды.