бы вам погадать, – заметил Вукич, кивнув на чашку в руках Альсады. – Балканская традиция. Но у меня припасена премудрость ничуть не хуже: в компании одних праведников далеко не уйдешь, Альсада. Я же не прошу тебя с ним дружить. Но откровенно говоря, если ты и впрямь хочешь вытащить брата и его жену из ада, в который они угодили, лучшего помощника тебе не найти.

– Согласна, – сказала Паула. И вопрос был решен.

Вукич, точно впервые вспомнив о ее присутствии, обратился к ней:

– А что, даже todopoderoso[38] отказался помочь? Мне кажется, уж он-то сообразил бы, кому позвонить, чтобы все устроить… – И посмотрел многозначительно.

Старик Арангурен некоторое время назад вышел на пенсию, но его связями в высших кругах столицы еще можно было воспользоваться. Преимущество принадлежности к определенной династии в городе, где правильная фамилия еще что-то значит. В обществе не знали, что отношения у отца и дочери натянутые, и Паула не собиралась об этом распространяться, особенно перед Вукичем. Тут Хоакин был спокоен: она виртуозно умела скрывать свои чувства. Лишь человек, много лет проживший с ней в браке, смог бы прочесть печаль в ее улыбке, когда она встала из-за стола и сказала уже на выходе из комнаты:

– Пожалуйста, больше не повышайте голос. Не хочу, чтобы вы мальчика разбудили.

Черт.

Паула застыла как вкопанная, обернулась и с ужасом посмотрела в глаза мужу.

Как выражался Вукич, когда учил их, новичков, как правильно проводить допрос? «У страха есть запах, – говаривал он, смакуя каждое слово, – весьма узнаваемый. Испускать который никому бы из вас не захотелось. От вас требуется… – тут он вскидывал нос и принюхивался, – его почуять. А потом выяснить, что его вызывает».

По спине Хоакина пробежал холодок. Неужели этот запах сейчас исходит и от меня?

– Какого мальчика? – неспешно уточнил Вукич. Лучше бы закричал.

Только тут Хоакин увидел истинную суть своего начальника. Ту, о которой его так часто предупреждала жена, но он ей не верил: этот человек – отнюдь не джентльмен. А головорез с золотыми карманными часами девятнадцатого века. Терпеливый конъюнктурщик и садист. Но прежде всего – головорез. Почему он меня не арестует? Такой был бы карьерный взлет.

– Давай скажем… – проговорил Альсада, глядя в глаза жене. Как будто остались варианты. – У моего брата и его жены есть ребенок. Сын. Он был с ними в квартире, когда они пришли. Но его почему-то упустили.

– То есть как это – «упустили»? – невозмутимо спросил Вукич. С явным удовольствием.

– Думаю, он услышал шум – точнее, уверен – и инстинктивно спрятался. Мы, когда приехали, нашли его под кроватью, – пояснил Хоакин.

Не теряя ни мгновения, Вукич поднялся.

– Можно на него взглянуть? – спросил он у Паулы. Почему он обратился именно к ней?

Если она и была напугана, то виду не подавала.

– Идемте со мной.

Пока все трое шли в спальню, Альсада думал, вдруг Вукич отреагирует на Соролью так же, как он в тот день, когда впервые увидел племянника: впервые взяв мальчика на руки в стенах Британского госпиталя, Хоакин изумился, до чего тот легкий, но сколько излучает тепла. Казалось, ему вручили крошечную горячую розовую картофелину, завернутую в простынку с голубым крестом. Чтобы родители не забывали, кому на самом деле принадлежит их сын. Когда Хорхе Родольфо и Адела сообщили ему о своем решении назвать малыша в честь дяди, Хоакин плакал несколько дней.

Но нет. Вукич энергично наклонился вперед, скользнул взглядом по клубочку, свернувшемуся у них на кровати среди множества подушек, и отвернулся. По пути к выходу, поравнявшись с Альсадой, он сказал только:

– Я хотел посмотреть, ради кого мы все это делаем.

Вернувшись на кухню, комиссар резко заторопился.

– В общем, мы все решили, – подытожил он, застегивая пиджак. – Никакого нытья. И выходок вроде утренней. – Его тон смягчился. – Если хочешь до самой пенсии бумажки перекладывать, Альсада, можешь просто попросить об этом. Теперь у меня нет иного варианта, кроме как отстранить тебя от работы, а если Галанте подаст жалобу…

Инспектор кивнул в знак согласия.

– Я позвоню Петакки, – пообещал Вукич и многозначительно повел бровями, глядя на Хоакина, застывшего в безмолвной покорности. – Он разузнает, где они, и проводит нас туда – сегодня же. Мы и так потеряли немало времени.

Хоакин уставился в пол.

– Да, сеньор.

– И последнее: стоит такое недешево, – добавил Вукич. – Репутация у этого человека безупречная, но он, как ни крути, наемник.

– У нас есть кое-какие сбережения, – подала голос Паула.

– А вы? – Хоакин наконец задал вопрос, который крутился у него в голове весь вечер.

– Я? – переспросил Вукич самым невинным тоном.

– Да, вы.

Что вы хотите в обмен на вашу помощь?

– Обсудим это позже. Пока что у тебя и так есть о чем беспокоиться. Заеду за тобой через пару часов.

– Да, сеньор.

– И оденься соответственно.

– Да, сеньор, – сказал Хоакин, хоть и не понял до конца, что это значит.

Вукич взял свою шляпу с кухонной стойки, слегка поклонился Пауле и вышел.

18

1981 год

Суббота, 5 декабря 1981, 23:10

Точно пес, стерегущий свой участок, Хоакин снова устроился у двери, ведущей с кухни во двор. Он где-то читал, что именно здесь безопаснее всего пережидать землетрясения. «Землетрясением» их мать прозвала Хорхе Родольфо, когда он еще был мальчишкой. В один из дней, устав от его бесчисленных проказ, она в очередной раз взмолилась, чтоб он успокоился. «¡Eres un terremoto!»[39] – вскричала тогда донья Альсада, надеясь в глубине души, что он изменится, но умом понимая, что вряд ли. Terremoto. От латинского terra, земля, и motus – движение. Точнее прозвища и не придумаешь. Казалось, младший из братьев Альсада с самого своего рождения ежедневно стремился соответствовать этому эпитету. Он всегда был шумным, резким, безудержным. На крещении двоюродного брата сиганул с крыши дома в фонтан, прямо в праздничном костюме. Хоакин улыбнулся. На каждом из поворотов своего жизненного пути Хорхе сотрясал землю, а потом нетерпеливо и с каким-то болезненным любопытством ожидал последствий.

А Хоакину всегда хотелось убежать и спрятаться. Он сбежал, и довольно успешно, из трущобной квартиры у самой железной дороги, где оба росли в такой страшной тесноте, что чувствовали себя сельдями в бочке. Он хотел сбежать и с юрфака, так и не сумевшего его увлечь всерьез. Он вечно сбегал с происходящего в участке. «Искусство допрашивать свидетеля недаром зовется искусством, – говорил профессор Ираола с кафедры, едва закрывавшей его могучие бедра. – Хороший юрист задает только те вопросы, ответы на которые ему уже известны». Юному Хоакину тогда живо представилось, как закоренелые,