– А там, – говорю, злясь на себя, – есть еще и «Анжелика в гневе». Но я не видел, – признаюсь.

Заговорил вдруг в доме кто-то. Громко.

Я замолчал.

– Папка, – говорит чуть погодя Таня. – Проснулся. Сейчас будет клянчить у мамки выпить. Сам уже выпил все, что было. Да ты не слушай.

– Я не слушаю.

Руки мои на талии у Тани. Тонкая. На чем-то прочном – не соскальзывают мои руки. Прижимаю Таню к себе – это как будто ей сочувствую. Грудь ее чувствую – упругая. Лифчик на ней? Или без лифчика? Вот и до этого мне дело будто есть. Узнать бы тайну эту, и не помереть.

Трясти трясет меня, но как бы не упасть мне. Как малахольный.

– Он, когда трезвый-то, хороший, – говорит Таня.

– У, – говорю. – Отец?

– Ну. Папка… А уж как выпьет, так и началось…

– Дерется?

– Нет. Только ругается… И маму травит.

– Плохо.

– Чё уж хорошего… Простить не может ей, что она замуж за него такого вышла… Зря это все тебе я рассказала.

– Да чё, нормально, – говорю.

– А твой пьет? – спрашивает.

– Выпивает, – отвечаю. – Редко, да метко.

– А мой вот… если уж зарядит…

– Да все они… после войны-то.

Кот появился. Толком не разглядеть, какой он масти. Мяукнул хрипло. Заурчав с треском, тереться начал мне о щиколотку. Не свой – не отталкиваю.

– Васька, – говорит Таня. – Домой пришел. Давно его не видела.

Переместился к Таниной ноге. О ту потерся. Лаз для куриц в подворотне – в него ввалился и исчез в ограде. Вряд ли о нем я заскучаю.

Светлеет на востоке, над Камнем. Лес стало можно разглядеть. И тут кругом все больше ельник – как в Ялани.

– А у вас школу точно закрывают?

– Да говорят.

– Жаль.

– Еще как.

– Еще на год бы хоть оставили, и мы бы с Дуськой к вам приехали, в десятый.

– Лучше бы навсегда, а не на год.

Где-то петух пропел, или послышалось.

– Поздно уже, – говорит Таня.

– Рано уже, – шучу так.

– Ехать тебе, наверное, уж надо?

– Еще побуду чуть.

– Побудь.

Касаюсь губами ее лба. Века. Сначала одного, потом другого. Ресниц. После – щеки. Не отстраняется. Уж близко-близко ее губы.

– Ну, – говорит Таня шепотом. – Пора, наверное.

– Еще немного, – говорю.

– Пойдем. Я провожу тебя до мотоцикла.

– Проводи.

Выбралась Таня из моих объятий, и не моих скорее, а – плаща. Пошла.

Иду следом. Земля проваливается под ногами.

К мотоциклу подступили.

Стоим.

– Теперь я тебя, – говорю, – провожу… До ворот.

– Ладно, – говорит.

Проводил.

Стоим.

Снова пытаюсь в плащ ее укутать.

Отец Танин кричит в доме: «Надька! Найди опохмелиться! Помру то! Сердце остановится!.. Тебе миня ничуть не жалко, черствой!»

– Нет, – говорит Таня. – Идти надо. А тебе – ехать. Скоро светать начнет… уже вон вроде начинает.

Не повернуться. Не уйти. Взял ее за руку. Держу. Ладонь ее – и из моей – как будто тает медленно и вытекает теплой струйкой. Пальцы – как свечи восковые.

– Когда теперь еще приедешь? – спрашивает.

– Да хоть завтра.

– Завтра – не надо. Мы с Дуськой, может, к вам нагрянем.

– Давайте, – говорю. – Будем ждать. Рыжего только нет сейчас в Ялани. В городе.

– И что?

– Водится там с племянником своим.

– Мне все равно, – говорит Таня, – есть он или нет.

– А Дуське?

– Дуське – тоже. Он ей не нравится… что курит.

– Но он хороший.

– Ну и что.

– Ладно, – говорю.

– Ладно, – говорит.

– Поехал, – говорю.

– Давай, – отвечает.

– А можно… – начинаю. И не договариваю.

Молчим.

– Что? – спрашивает после Таня.

– Да так, – говорю.

– А что хотел?

– В следующий раз скажу.

– Ладно, – говорит.

– Ладно, – говорю.

Открыла Таня ворота. Повернулась. Стоит. Смотрит на меня. Если не тучи бы, совсем уж было бы светло.

– А можно… – снова начинаю.

– В следующий раз, – говорит Таня. – Спокойной ночи.

– Спокойного сна.

– В доме сегодня сплю, – говорит Таня. – Не на чердаке.

– Почему? – спрашиваю.

– А из-за мамы, – говорит. – Дать валерьянки, вдруг понадобится.

– Они одни там? Больше никого? – спрашиваю.

– Да нет, – отвечает Таня. Можно на ней уже халатик стало разглядеть – зеленый. – Там еще бабушка.

– Твоя?

– Ну, как моя… Да нет, чужая.

– Чужая? Как так? – удивляюсь.

– Эвакуированная, – говорит Таня. – Еще во время войны. Из Ленинграда. Так и осталась тут, у нас так и живет. Теперь она уж как родная. Совсем ослепла… И глухая. Как стенка. Чтобы услышала, кричать ей надо в ухо.

– А сколько, – спрашиваю, – лет ей?

– Может быть, девяносто, может – сто.

– Ого.

– Она и возраста-то своего уже не помнит. И документов нет – сгорели. Еще царя-то если видела… Раньше рассказывала: императора… Спит, ей и папка не мешает… Ну, до свиданья, – говорит Таня.

– До свиданья, – говорю.

– То так и не расстанемся.

– Ехать не хочется.

– Но надо.

Снова взял за руку ее. Держу.

Опять меня заколотило, как простуженного.

– Ладно, – говорю.

– Может, до завтра, – говорит. – Точно не знаю.

Ушла Таня, тихо прикрыв ворота за собой. Прошла, слышу, по настилу. Поднялась на крыльцо. Сенная дверь за ней захлопнулась. Слухом я никогда еще и никого не провожал так – как навеки, душой последовал за ней, ну, то есть – сердцем.

Откатил подальше от Таниного дома мотоцикл. Сел на него, немного посидел – души дождался. Подышал черкасским воздухом – им не надышишься, как и яланским. Кемью и лесом пахнет – так же, как у нас.