— Дьявольщина! Старикан шагу не может ступить без своей молодой няньки, — воскликнул Кремьер.

— Раз старуха Портандюэр позволила ему взять себя под руку, значит, что-то их связывает, и не на шутку, — подал голос Массен.

— Неужели вы не догадываетесь, что ваш дядюшка продал ренту и выкупил молодого Портандюэра! — вскричал Гупиль. — Он отверг совет моего хозяина, но свою хозяйку он послушался... Ну и влипли же вы! Виконт предложит ему вместо расписки брачный контракт, и доктор даст в приданое за своей ненаглядной крестницей все, что полагается при таком браке.

— Неплохо придумано — выдать Урсулу за господина Савиньена, — сказал мясник. — Старая дама сегодня пригласила Миноре к обеду; Тьенетта в пять утра явилась ко мне за говяжьим филе.

— Хорошенькие дела тут творятся, Дионис! — закричал Массен, бросаясь навстречу нотариусу, который только что появился на площади.

— Дела вполне хорошие, — отвечал нотариус. — Ваш дядюшка продал ренту, а госпожа де Портандюэр просила меня зайти к ней, чтобы оформить долговое обязательство на сто тысяч франков, которые ваш дядюшка ссудил ей под залог ее имущества.

— Да, но если молодые люди вздумают пожениться?

— Это все равно, как если бы вы мне сказали, что Гупиль станет моим преемником.

— И в том и в другом нет ничего невозможного, — возразил Гупиль.

Возвратившись из церкви, госпожа де Портандюэр послала Тьенетту сказать Савиньену, что хочет его видеть.

В маленьком домике Портандюэров на втором этаже было три комнаты. По одну сторону располагались спальни старой дамы и ее покойного мужа, а между ними — просторная туалетная комната, освещавшаяся крошечным окошком; обе спальни выходили в маленькую прихожую, которая в свою очередь выходила на лестницу. По другую сторону располагалась комната, с давних пор служившая спальней Савиньену; окно ее, как и окно спальни Портандюэра-старшего, выходило на улицу. Маленькая туалетная комната Савиньена умещалась между его спальней и лестничной площадкой; свет в нее падал из слухового окошка, выходившего во двор. Спальня госпожи де Портандюэр, также выходившая окном во двор, была самым унылым местом во всем доме; впрочем, вдова проводила большую часть времени в единственной комнате первого этажа, служившей разом и гостиной, и столовой; крытой галереей она сообщалась с кухней, расположенной в глубине двора. В спальне покойного господина де Портандюэра все было точно так же, как в день его смерти — не хватало лишь хозяина. Госпожа де Портандюэр сама застелила постель и положила на нее капитанский мундир, шпагу, красную перевязь, ордена и шляпу мужа. Золотая табакерка, из которой виконт в последний раз в жизни брал нюхательный табак, лежала на ночном столике рядом с его молитвенником, часами и любимой чашкой. В алькове над кропильницей с распятием висела прядь его седых волос в рамке. Комнату украшали любимые безделушки покойного, на столе лежали газеты, которые он читал, стояла его голландская плевательница, а над камином висела походная подзорная труба. Вдова остановила старые стенные часы в ту минуту, когда скончался господин де Портандюэр, и теперь они всегда показывали это время. В комнате до сих пор пахло пудрой и табаком умершего. Все было, как при его жизни. Войти в комнату, где все предметы напоминали о его привычках, было все равно что встретиться с ним самим. Большая трость с золотым набалдашником стояла там, где он ее поставил, а рядом лежали его плотные замшевые перчатки. На консоли сверкала золотая чаша грубой работы, стоившая, однако, тысячу экю, — подарок гаванцев, которых он спас во время американской войны за независимость, когда, благополучно доставив в порт доверенный ему караван судов, отбил нападение превосходящих сил противника. В благодарность испанский король посвятил виконта в кавалеры орденов Святого Михаила и Святого Духа. Он получил красную перевязь, ожидал производства в командиры эскадры и, будучи уверен, что получит новый чин при первой же вакансии, женился, взяв за женой двести тысяч франков. Однако Революция помешала его продвижению по службе, и он эмигрировал.

— Где матушка? — спросил Савиньен у Тьенетты.

— Она ждет вас в комнате вашего отца, — отвечала старая бретонка.

Савиньен невольно содрогнулся. Он знал строгие нравственные правила матери, ее культ чести, прямодушие, веру в дворянскую доблесть и предвидел тяжелую сцену. Поэтому он шел в соседнюю комнату, как на приступ, с бьющимся сердцем и бледным лицом. Свет едва проникал в спальню покойного капитана сквозь опущенные жалюзи; госпожа де Портандюэр, одетая в черное, хранила величавый вид, как нельзя более подходящий к этой полутемной комнате-усыпальнице.

Когда сын вошел, старая дама поднялась ему навстречу и, схватив его за руки, подвела к отцовской постели.

— Господин виконт, — сказала она, — здесь испустил дух ваш отец, человек чести, которому не в чем было себя упрекнуть. Здесь витает его дух. Как он, должно быть, страдал, видя своего сына в долговой тюрьме. Будь это в прежние времена, мы избавили бы вас от этого позора, добившись королевского указа о заточении вас на несколько дней в крепость. Но, как бы там ни было, ныне вы стоите перед отцом, и он слышит вас. Вспомните все, что вы совершили, прежде чем попали в эту презренную долговую тюрьму. Можете ли вы поклясться мне перед лицом этой тени и перед всевидящим Господом, что вы не совершили подлости, что долги ваши — следствие юношеских увлечений, одним словом, что вы не запятнали свою честь? Если бы ваш отец, человек безупречной нравственности, был жив, если бы он, сидя в этом кресле, потребовал у вас отчет о вашем поведении, — обнял бы он вас, выслушав ваш рассказ?

— Да, матушка, — ответил юноша серьезно и почтительно.

Тогда старая дама раскрыла объятия и со слезами на глазах прижала сына к сердцу.

— В таком случае забудем об этом, — сказала она, — мы лишились только денег, но я буду молить Господа, чтобы он помог нам вернуть их, и коль скоро ты не запятнал нашего имени, обними меня — я так много выстрадала!

— Клянусь тебе, дорогая матушка, — сказал Савиньен, простерев руку над отцовской постелью, — что больше я никогда не доставлю тебе подобных огорчений и сделаю все, что смогу, дабы исправить первые свои прегрешения.

— Пойдем завтракать, дитя мое, — сказала госпожа де Портандюэр, выходя из комнаты.

Если приложить к роману законы Сцены, то приезд Савиньена, последнего персонажа той скромной драмы, что разыгралась в Немуре, завершает экспозицию.

Завязка этой драмы так не нова, что в 1829 году ее можно было бы счесть окончательно устаревшей, не будь одним из главных действующих лиц старая бретонка, бывшая эмигрантка, урожденная Кергаруэт! Впрочем, следует признать, что в 1829 году дворянство частично вернуло себе в области нравственной то влияние, которого лишилось в области политической. К тому же родители испокон веков были весьма строги в том, что касается брачных уз их детей; разборчивость эта неразрывно связана с историей цивилизации и проистекает из самого духа семейственности. Она царит и в Женеве, и в Вене, и в Немуре, где Зелия Миноре-Левро отказалась, как мы видели, дать согласие на брак своего сына с дочерью незаконнорожденного. Однако всякий социальный закон знает исключения. Поэтому Савиньен надеялся, что врожденное благородство Урсулы сломит гордыню его матери, и сразу ринулся в бой. Не успел Савиньен сесть за стол, как мать стала рассказывать ему об ужасных, с ее точки зрения, письмах, которые она получила от Кергаруэтов и Портандюэров.