Маленького роста, с приятным, открытым, не лишенным некоторого благородства лицом и живой общительной речью, добродушный старичок Балдын-цзасак с первой встречи возбудил во мне чувство самой искренней симпатии. Обменявшись приветствиями, князь стал расспрашивать меня о ходе путешествия, о страннической жизни, о нашей родине и припомнил, как в мое предыдущее путешествие мы с ним заочно переговаривались через посредство его чиновников и моего незаменимого, тогда юного спутника Цокто Гармаевича Бадмажапова. Приближение каравана к месту лагеря прервало нашу дружескую беседу и, распрощавшись со своим новым приятным знакомым, я поспешил навстречу первому подходившему эшелону.

К вечеру того же дня князю были посланы подарки.

С первого дня расположения нашего бивака при урочище Уголцзин-тологой мы наладили барометрические и другие регулярные метеорологические наблюдения, наметили ряд необходимых астрономических определений и желательных геологических и зоологических экскурсий в горы. Все, казалось, благоприятствовало нам, ощущалось лишь маленькое неудобство от отсутствия воды, которую приходилось заменять талым снегом, залежавшимся под тенью горных выступов, и малого количества дров. Абсолютная высота Уголцзин-тологоя выразилась в 6160 футов [1878 м]. Весна постепенно, как бы боязливо, вступала в свои права: ночная минимальная температура до конца февраля упорно держалась от –15 до –12°С, первый раз днем[69] в тени, записано было показание термометра выше нуля (+0,8°С) только 27 февраля[70].

Горы Цзун-сайхае заметно темнели, освобождаясь от снежного покрова, который уже почти исчез в примыкающей к ним с юга котловине Устын-тала. В пасмурные дни снежные тучи убеляли морщины прилежащих гор, но этот свежий снег обыкновенно скоро испарялся. Воздух, вообще говоря, был крайне сух. В самом конце февраля в ущельи ближайших гор, в колодце, нами были обнаружены креветы, державшие себя весьма оживленно. Но больше всего чувствовалось приближение весны на утренних зорях, в особенности в тихую ясную погоду, когда до слуха долетал отрадный голос ушастого жаворонка (Otocorys brandti).

Первые два-три дня нашего пребывания в Уголцзин-тологое мы были почти исключительно заняты переговорами с князем относительно предстоявшего пути к Эцзин-голу. И князь, и его два советника старались убедить меня, что в указанном направлении нет дорог, что тут только пустыня – то каменистая, то песчаная, что даже самые лучшие верблюды едва ли будут в состоянии дойти до Эцзин-гола. В дальнейшем следовании экспедиции от Эцзин-гола на Алаша-ямунь, по словам Балдын-цзасака, нам придется иметь дело с Торгоут-бэйлэ. Во владения же этого последнего, в конце концов, взялся доставить экспедицию мой приятель, кстати сказать, за высокую плату.

Когда вопрос о нашем дальнейшем пути был таким образом решен положительно, и даже назначено первое марта как день выступления каравана в дорогу, Балдын-цзасак не преминул спросить меня: «Почему вам во что бы то ни стало желательно идти именно на Эцзин-гол, а не прямо в Алаша-ямунь, куда и дорога хорошая, и времени потребуется меньше, а потому меньше трудов и лишений и меньше материальных издержек; вероятно, – добавляет князь, – на Эцзин-голе у вас предвидится какой-нибудь большой интерес?!» – «Да, – ответил я Балдын-цзасаку, – вы правы: там имеются очень любопытные развалины старинного города!» – «А вы откуда это знаете? – вопрошает мой собеседник. – «Из книг наших путешественников и из писем моих друзей, – отвечаю я. – «Вон оно что, – глубокомысленно протянул князь. – Я слышал о Хара-Хото от моих людей; они бывали там; ведь действительно существует город, обнесенный стенами, но он постепенно засыпается песком.

Говорили мне, что там на развалинах бывают торгоуты и копают, и ищут скрытых богатств. Слышал я, что будто бы кое-кто и находил кое-что. Вот пойдете, увидите, а может быть, что-либо замечательное и сами найдете. Вы, русские, все знаете, и только вам под силу такие работы. Мне кажется, торгоуты не станут препятствовать вашей дороге на развалины, как не будут препятствовать и самим раскопкам; хотя должен заметить, что до сих пор никто, подобно вам, не был там, и торгоуты до последнего времени тщательно скрывают Хара-Хото и старинный путь через этот город в Алаша-ямунь». «Пожалуйста, – в заключение сказал Балдын-цзасак, – не говорите, что я вам сообщил о развалинах, а просто заявите, что «сам знаю» и что строго спросил у Балдын-цзасака проводников и верблюдов для того, чтобы прибыть в ставку Торгоут-бэйлэ». Наши улыбающиеся взгляды встретились, я привстал и крепко пожал обе руки моего приятеля.

Теперь я более, нежели прежде, лелеял мечту не только попасть на развалины, но и поработать на них, и при счастьи успешными находками древностей порадовать Географическое общество – тех из моих друзей, которым перед отъездом в путешествие я доверил мой затаенный план.

С моим соседом Балдын-цзасаком я виделся ежедневно; он познакомил меня со своей семьей, которая состояла из жены – очень представительной монголки с крупными, но приятными чертами лица, трех сыновей и трех дочерей. Два старших сына – болезненные, слабые молодые люди – служили ламами; один – при княжеском хошунном монастыре, другой – в Урге; младший их брат Цюльтум – красивый, здоровый, лихой монгол, произведенный китайским правительством в дворянское достоинство, был мне особенно симпатичен. Бывая часто на экспедиционном биваке, старый князь особенно интересовался нашим вооружением и не скрывал страстного желания приобрести револьвер и винтовку Бердана.

Оружие, вообще говоря, – страсть номадов. За оружие номады готовы пожертвовать почти всем из своего неприхотливого достояния. Когда я подарил Балдын-цзасаку револьвер и пообещал подарить еще и желанную винтовку, с условием, однако, чтобы он уступил мне его старинное монгольское ружье, старик так обрадовался, что забыл свое нездоровье, на которое он до тех пор сетовал, глаза его заискрились, он схватил сначала одно, затем другое из моих ружей и стал ими прицеливаться, а потом всячески упражняться; устав двигаться, князь присел, не выпуская ружей, и начал их словно ласкать, нежно проводя рукою по стволам. На мой вопрос к Балдын-цзасаку: «Каковы наши ружья?» – князь улыбнулся, поднял вверх большой палец правой руки, как знак высшей похвалы. В заключение моему приятелю была показана русская стрельба из ружей и револьверов: князь и его свита пришли в дикий восторг!

Жизнь на нашем биваке проходила в непрерывных занятиях; закончив деловые разговоры с Балдын-цзасаком и произведя астрономические наблюдения, мы занялись сортировкой и укладыванием коллекций, три ящика которых вместе с отчетами и письмами были отправлены на родину.

Очень часто среди рабочего дня нас осаждали родные и близкие монгольского князя, а то и просто соседи. Всех этих местных обитателей привлекал наш незаменимый в путешествии музыкальный инструмент – граммофон. В этом случае номады превращались в восторженных любопытных детей. Они смеялись, стремились залезть головою в рупор, спрашивали, кто поет, и особенно восхищались пластинками, где слышался лай собак и пение петуха! Много раз просили воспроизвести подражание ржания лошади, мычание или крик верблюда, блеяние барана и проч. Оперные вещи им совсем не нравились, но исполнение русских хоровых песен с аккомпанементом гармоники или пластинки, передававшие военные марши и проч., также вызывали бурную радость.