юности). Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Надо поблагодарить судьбу (и жажду писателя обрести мировую славу) за то, что он не обратился к украинским диалектизмам как средству выражения, ибо тогда бы он пропал».  В доказательство Набоков приводит и разбирает письмо Гоголя к матери, написанное 24 июля 1829 года. Три сообщения, любого из которых хватило бы для обморока у маминьки – он бросил службу, он уехал заграницу, он намерен добиться всемирной славы литературным трудом – Гоголь упаковал в гениальную риторическую конструкцию. Первым делом он сочинил для матери историю о неразделенной любви к некой особе, даже имени которой нельзя называть. Он бросил службу, потому что в его положении продолжение оной означало бы несчастье и бесчестье. Таким образом, заграничное путешествие становится единственным и счастливым выходом и для него, и для матери и сестер. Дав адресатке передохнуть от известия, что свидеться им придется не раньше, чем через два-три года, Гоголь добавляет уже в поостскриптуме: «Принося чувствительнейшую и невыразимую благодарность за ваши драгоценные известия о малороссиянах, прошу вас убедительно не оставлять и впредь таковыми письмами. В тиши уединения я готовлю запас, которого, порядочно не обработавши, не пущу в свет, я не люблю спешить, а тем более занимать поверхностно. Прошу также, добрая и несравненная маминька, ставить как можно четче имена собственные и вообще разные малороссийские проименования. Сочинение мое, если когда выдет, будет на иностранном языке, и тем более мне нужна точность, не исказить неправильными именованиями существенного имени нации. Извините, что и теперь не оставляю беспокоить вас подобными просьбами; но зная, с каким удовольствием вы внимаете им, беру эту смелость. В замену опишу вам быт и занятия добрых немцев, дух новизны, странность и прелесть еще доселе мною невиданного и всё, что произведет сильное впечатление на меня. Благодарю также чувствительно почтеннейшего Савву Кирилловича. Прошу его также присылать приписочки в ваше письмо. Деньги вы можете адресовать прямо в опекунский совет импер. воспит. дома. Можно просрочить по самый ноябрь, но лучше если бы они получили в половине или начале октября. Не забудьте: с тысячи по пяти рублей в месяц штрафу. Прошу вас покорнейше также, если случатся деньги когда-нибудь, выслать Данилевскому 100 рублей. Я у него взял шубу на дорогу себе, также несколько белья, чтобы не нуждаться в чем. Адрес его: В школу гвардейских подпрапорщиков у Синего мосту. Целую тысячу раз милых сестриц моих, Аниньку и Лизу. Ради бога, прилагайте возможное попечение о воспитании Аниньки; старайтесь ей дать уразуметь языки и всё полезное. Я предрекаю вам, что это удивительное дитя будет гений, какого не видывали». После знакомства с этим письмом понимаешь, почему два года спустя, в ответ на «Вечера на хуторе близ Диканьки» критика увидит в Гоголе фокусника. Н. Полевой пишет о Гоголе так: «Едва ли удастся ему поддеть нас на эту штуку. Что у вас за страсть быть Вальтер-Скоттиками? Что за мистификации? Неужели все вы, г.г. сказочники, хотите быть великими незнакомцами? Пишите, сколько вам угодно, да пишите свое, или хоть не перенимайте чужих ухваток, которые, право, не к лицу вам. Вальтер Скотт умел поддерживать свое инкогнито, а вы г. Пасичник, спотыкаетесь на первом шагу...» Рудый Панько, по приговору Полевого, не «молодой хохол», а «переодетый москаль». Цитирую по книге о Гоголе, которую через сорок лет после Набокова написал о своем кумире Игорь Золотусский – литературный критик, для которого гоголевское украинство не более чем локальная метка русского писателя. Набоков противопоставляет настоящего, вненационального Гоголя «Ревизора» и первого тома «Мертвых душ» двум другим Гоголям – удачно сбежавшему от своей Малороссии и от Рудого Панька и – несчастливо обратившегося в великорусского проповедника. Вышедшая с опозданием на советскую власть в переводе Елены Голышевой книга Набокова объясняет, среди многого другого, и то трагическое обстоятельство, что гоголевское украинство осталось для писателя целиком в области водевильного веселья. Пушкинский веселый смех над этнографическим юмором Гоголя стал камертоном отношения не только к Гоголю как к писателю, но к украинству как веселому ручью, впадающему, так сказать, в океан великой русской литературы. Тут в замысле не было даже и никакого шовинизма, как не наблюдали его в отношении поэта, никогда от своего украинства не отрекавшегося, Ивана Петровича Котляревского, автора «Енеиды, перелицованной на украинский язык» (1794), но так, чтобы быть немного понятной и великорусскому читателю. Бурлескное, водевильное, потешное украинство и стало тем подмалевком идейного русского антиукраинства, с которым пытались как-то сладить украинские просветители XIX века, но так и не добились успеха: смертельная серьезность проигрывает смешному, опера проигрывает водевилю. Шутовская маска так приросла к украинской поэзии в глазах русских, что и на всем протяжении советской власти цензорам ничего не стоило поддерживать температуру украинской потешности. Запрет на роман Панаса Мирного был не так уж и заметен на фоне культа весельчака Котляревского. В советское время ставки возросли, но насмешка над украинством, над украинским языком, над недалеким весельчаком-украинцем преподносились как теплая дружеская улыбка. Такая уж у них, у «хохлов», натура – дать нам, носителям настоящего языка посмеяться над их потешным диалектом. Горе тому, кто подумает плохо о нашей самой отзывчивой на голоса братских народов душе. Но даже сам шовинистический угар обретал на излете императорской России черты гротескные, хоть уже не гоголевские, а, скорее, щедринские. В 1916 году В.Г. Короленко описал в очерке «Котляревский и Мазепа» торжества по случаю установки памятника Котляревскому в Полтаве. «Губернатор, кн. Урусов, был в отпуску. Должность его фактически выполнял вице-губернатор. Ироническая судьба пожелала, чтобы эта роль выпала на долю потомка знаменитого писателя, и тоже литератора, г-на Фонвизина. Г-н Фонвизин присутствовал официально на открытии памятника и купно с городским головою Трегубовым лично сдернул завесу с бронзового бюста. Но затем он ""благоразумно"" удалился, чтобы не проявить излишнего участия в чествовании памяти поэта, писавшего на ""языке Мазепы"".... Вице-губернатор ""шепнул"" городскому голове Трегубову, что украинские речи для русских подданных неудобны и с таким напутствием благословил беднягу председательствовать и запрещать украинский язык на празднике украинского поэта,-- нелепость, на время доставившая бедному городскому голове комическую известность далеко за пределами России. За что же в самом деле ставят памятник Котляревскому? И для чего было разрешать это преступное торжество? Хитрый вице-губернатор ""завел"" бедного городского голову, как органчик, а сам скрылся за кулисы. Дальше все разыгралось так, как и должно было разыграться. Первыми прочитали свои приветствия зарубежные представители разных просветительных обществ украинской Галиции. Эти приветствия были на