Кеннан вспоминал о годах в СССР как о лучшем, самом продуктивном времени своей долгой жизни. Даже зимняя погода в Москве стимулировала его, казалась «здоровой и возбуждающей» [105]. Сначала он чувствовал себя одиноко, как Робинзон, особенно когда Буллит зимой 1934-го уехал в Вашингтон и оставил его главой посольства. Но скоро он, чувствуя себя настоящим Робинзоном, нашел себе Пятницу в лице молодого Тейера. Любитель российской культуры и знаток Чехова, Кеннан с наслаждением впитывал в себя «все впечатления русской жизни, все ее аспекты и запахи». В Москве базировались американские журналисты; тут задерживались обычно те, кто симпатизировал режиму и пользовался его поддержкой, такие как Уолтер Дюранти и Юджин Лайонз. Дюранти и многие другие жили с русскими подругами и устраивали, по словам Кеннана, «необыкновенно бурные вечеринки». За обильным русским столом американские дипломаты и журналисты «со страстью обсуждали абсурдные особенности местной жизни – и нашей тоже».

От других американцев в Москве Кеннан, по его словам, отличался тем, что в его жизни не было периода увлечения марксизмом. Его интерес к России был характерен скорее для гуманитария-слависта, чем для попутчика-марксиста (или даже сталиниста). Он никогда не симпатизировал Советам и потому избежал острого разочарования, которое было знакомо многим, включая и Буллита. Кеннан в России видел нечто такое, для чего он не находил слов, и почти все это, невыразимое, ему нравилось: «слова отказывают мне, когда я пытаюсь передать все очарование, удовольствие, изумление и фрустрацию, которые я испытывал в начале моей службы в Москве»: удивительное признание для человека, сделавшего выдающуюся карьеру, используя способность облекать смутные политические настроения в точные дипломатические формулы. Когда он писал воспоминания, он все не жалел усилий для того, чтобы выразить это чувство: «большинство из нас помнят это время как кульминацию жизни – высшую точку дружбы, веселья, интенсивности переживаний». Дружеские отношения, завязавшиеся в России, на всю жизнь остались с Кеннаном.

Похоже, годы в Москве повлияли и на его политические взгляды. Его работа состояла в основном в политическом анализе, и он сосредоточивался на арестах и терроре. Его донесения, вспоминал он позже, «были чем-то вроде либерального образования в области ужасов сталинизма». В Вашингтоне времен Нового курса, превозносившем достоинства плановой экономики, не особо нуждались в этой информации; но Буллит считал Кеннана самым способным сотрудником и безусловно поддерживал. Между тем, сталинский режим предпринимал «самые фантастические меры» для того, чтобы изолировать иностранцев, живущих в Москве, от ее населения. Все равно, вспоминал позже Кеннан, возможностей для контакта было много: их давали театр, публичные события, путешествия. Он тогда особенно интересовался Чеховым, надеясь написать о нем. О Чехове он не написал, но среди многих его книг есть и биография маркиза де Кюстина, мрачного наблюдателя российской жизни времен Николая I. «Мой случай был необычным; мне не приходилось преодолевать советских симпатий… У меня не было марксистского периода, – писал он: – В советской жизни было много сторон, которыми я восхищался; но ее идеологию я не переносил». Кеннан объяснял этот иммунитет долгим опытом жизни в балтийских странах.

Ужасаясь политическому террору и сыску, которые он застал в Москве, Кеннан был далек от того, чтобы признать их логическими следствиями социализма. Наоборот, его взгляды в то время смещались влево; он все более критичен в отношении американского капитализма, даже в версии Нового курса. Проводя отпуск 1936-го в Америке, четвертого июня Кеннан писал Буллиту: «Я понимаю – как это может понять только тот, кто приехал из Москвы, – что наши стандарты материальной жизни очень высоки… Я ценю все прелести наших политических свобод. Но в будущем я вижу только регресс. Наша страна не хочет правительства, она не хочет, чтобы ею правили… Люди здесь анархисты, и они применяют индивидуалистический романтизм девятнадцатого века к реалиям двадцатого. Серьезный подход к публичным проблемам здесь всегда будет тяжким делом» [106].

Несмотря на очарование Москвой и москвичами, Кеннан постоянно болел, и в посольстве объясняли его состояние плохой едой и трудной московской жизнью. В воспоминаниях он связывает обострение с убийством Кирова, которое, по его мнению, положило начало террору. Буллит направил его в Вену, где состояние его здоровья действительно улучшилось. Вернувшись в 1935-м, он еще два года наблюдал московские чистки и процессы, составляя о них подробные донесения в Вашингтон. «Сейчас, – писал он в 1972-м, – мы больше знаем о подоплеке этих событий, чем знали тогда; но и тогда наши представления были вполне адекватными». Этот опыт в конечном счете сформировал его понимание «коммунистического вызова». В России середины 1930-х Кеннан видел «цинизм, бесстыдство, презрение к человечности триумфально воссевшими на троне… Это была великая нация в руках невероятно хитрого, во многих отношения великого, но чудовищно жестокого и циничного человека… Проявления деградации России были так очевидны, … что это ощущение никогда не оставило меня. Через десять лет влияние этого опыта на мои политические суждения противопоставит меня официальному Вашингтону» [107].

Необычайно успешная карьера, которую Кеннан сделал позже, в годы холодной войны, показала, что учеба у Буллита и инсайдерский опыт жизни в Москве приобрели в то время немалую ценность. Как и сам Буллит, его сотрудники не были особо дипломатичны: «Я никогда не мог вести себя как обтекаемый, вышколенный офицер дипломатической службы, который продвигается вперед потому, что не делает волн. Мне самому удивительно, как мне удалось достичь моего положения», писал Кеннан. В феврале 1946-го английский философ русско-еврейского происхождения Исайя Берлин с удивлением писал о Кеннане как об очень необычном дипломате. В отличие от его коллег, которых Берлин во множестве встречал в Вашингтоне во время войны, Кеннан вдумчив и мрачен; ему свойственно состояние, которое Берлин назвал «меланхолией». Кеннан «ужасно поглощен ужасной природой сталинского режима», записывал Берлин, которому такое состояние постепенно становилось все более понятно [108].

В 1934-м Буллит и Кеннан еще были полны надежд на то, что трудности социалистического строительства временные и что «медовый месяц американо-советских отношений» породит серьезные плоды, которые изменят судьбу Европы и мира. В январе Буллит даже приглашал в гости давнего друга и товарища по первой миссии в Москву Линкольна Стеффенса. Тот болел и приехать не смог. Той же весной Буллит привез в Москву новых сотрудников, которые, как и Кеннан, стали крупнейшими американскими специалистами по СССР. Его личный секретарь Кармел Оффи будет сопровождать Буллита в посольстве во Францию. Он был очень способным человеком («ренессансная личность», вспоминал о нем Кеннан), но по-русски не говорил. Он вел переписку Буллита и его финансовые дела, заботился о его здоровье. Лой Хендерсон был товарищем Кеннана по рижскому консульству; после работы в московском посольстве он станет влиятельным сотрудником Госдепартамента. Вершиной его карьеры стало предсказание грядущего в 1939 году союза между советскими коммунистами и германскими нацистами. Потом, однако, началась чистка Госдепартамента от специалистов, которые для военного времени были настроены слишком антисоветски, и почти все они оказались бывшими сотрудниками Буллита. Рузвельт отправил Хендерсона на Восток; он служил послом в Ираке, Индии и Иране.