– И ему не нужна, – говорит Баррет.

– А что бы он с ней делал?

– Мне ее Лиз подарила.

– Как она?

– Ей полегче уже. По-моему, почти оправилась.

– Иногда даже на люди выходит. С Эндрю и с тем, новым. Выводит их в ресторан ужинать.

– Как подобает Лиз.

– То есть в этом дело? Она, что ли, поступает определенным образом, потому что так подобает Лиз?

– Да, иногда. Да и ты сам тоже небось…

– Я, наверно, нет, – неуверенно отвечает Тайлер.

– Да брось. Ведь наверняка же бывает: когда не знаешь, как поступить, ты спрашиваешь себя – а как бы я в такой ситуации поступил?

– Ну, может, и бывает. – Тайлер выпускает струйку дыма и говорит: – Почему ты мне не рассказал про тот твой чертов свет?

– Извини, не понял.

– Ты всем рассказал. И Лиз. И даже этому Эндрю.

– Все, что сейчас происходит, – это потому…

– Потому что происходит. Потому что ты видел, как Святая Дева, чтоб ей пусто было, бьет на небесах чечетку, и ни слова мне об этом не сказал.

Баррет берет себя в руки и спешно ищет здравого смысла и логики, но не находит даже следов ни того ни другого.

– Неправда. Я тебе рассказал.

– Ага, когда Бет умерла. А до того почти пять месяцев рассказывал кому ни попадя. Чего ты дожидался?

Нет, лучше так: зачем ты вообще мне рассказал? Почему не устроил так, чтобы про это чудо знали все-все на свете, кроме меня?

Баррет изо всех сил старается сосредоточиться. Может, и к лучшему, что повздорили они на людях; если бы их не видели и не слышали сейчас посторонние, не исключено, что ссора приняла бы опасный оборот. И еще хорошо (хорошо ли?), что это происходит в окружении знакомых, личных вещей, которые уже не их, но еще и не чужие, уже не составляют обстановки одной квартиры, но еще не разбросаны по свету.

– Ты давно снова начал наркотики принимать? – спрашивает Баррет.

У Тайлера на лице, вопреки ожиданиям Баррета, не появляется выражения провинившегося мальчишки. Он сильно затягивается сигаретой и возмущенно смотрит на Баррета, как будто тот специально дожидался вселенской катастрофы, чтобы попрекнуть Тайлера уклонением от мелких домашних обязанностей.

– Ты что, теми несколькими фразами про свет рассчитывал меня утешить?

– Я боялся, что…

Тайлер затягивается так свирепо, что огонек на конце сигареты из обычного оранжевого становится ярко-мандариновым.

– Я боялся, что получится, будто я встреваю.

– А если попроще?

– Ну, что пытаюсь… не знаю… Поучаствовать в заботе о Бет. Показать всем, как важно, что я помогаю.

– Продолжай.

– Ну, наверно, я думал… что это будет выглядеть типа “Тайлер пишет для нее песню, Тайлер на ней женится, это здорово и хорошо. А зато я, Баррет, младший братец-гей, видел свет. Аж в небе”.

– То есть ты не рассказывал мне о самом потрясающем событии в твоей жизни, потому что боялся произвести неправильное впечатление.

– Я начал сомневаться…

– Ага-ага.

– Я начал сомневаться, видел ли я что-то на самом деле или просто… все выдумал.

– Зачем такие вещи выдумывать?

Тайлер отбрасывает окурок и закуривает новую сигарету.

– Не знаю, может, чтобы почувствовать себя не пустым местом? Я же ничего не делал для того, чтобы Бет поправилась…

– Никто не делал, помочь было невозможно…

– Я не мог написать для нее песню, не мог на ней жениться.

– И поэтому состряпал себе галлюцинацию.

– Сначала казалось, что я точно видел свет и никаких сомнений быть не может. А потом я уже не был так уверен. И все ждал… не знаю… видения номер два.

– По-твоему, такие штуки парами поставляются?

– По-моему, я слишком долго слишком сильно стараюсь.

– Чего-чего?

– Мне больше не важно что-то значить. Стараться влиять на ход вещей.

– То-то я смотрю, много ты навлиял, – говорит Тайлер.

– Но ведь одно дело не стремиться к житейскому успеху и совсем другое – перестать считать себя неудачником из-за того, что к нему не стремишься. Я все думаю, не это ли означал свет. Ну, как бы он сообщал: тебя видно, про тебя помнят, не надо пыжиться, не обязательно, чтобы твою фотографию напечатали в журнале.

– Мы разве только что не договорились, что свет тебе привиделся?

– В том-то и дело, – говорит Баррет. – Неважно, было это на самом деле или только в моем воображении.

На лице у Тайлера появляется абсолютно новая для него гримаса. Он становится очень похож на мать. Неужели он уже много лет назад научился так насмешливо кривить рот, с таким циничным выражением выгибать бровь? Неужели приберегал свое умение для особенно ответственного момента?

– Ты хочешь чего-то совсем своего, да?

Баррет, похоже, не знает, что ответить.

– Хочешь чего-то вообще не связанного со мной, – говорит Тайлер. – Я прав?

– Я хочу кое во что внести ясность. По-твоему, наверно, мы должны плясать от радости, что ты тайком нюхаешь порошок. Так?

– Я не нюхаю, – отвечает Тайлер.

– Я нашел пузырек с кокаином у тебя в тумбочке.

– Это старый. Я про него совсем забыл. Говорили про это сто раз.

– Неужели?

– Знаешь, это похоже на какое-то азиатское правосудие. Там, если тебя один раз признали виновным, ты остаешься виновным навсегда.

– Ты уверен, что правосудие в Азии устроено именно так?

– Понятия не имею, как оно устроено. Наверняка оно расистское, нет?

Тайлер садится возле Баррета на стул, обитый выгоревшим красным шелком; этот стул, изощренно неудобный, несмотря на вполне невинный вид, Баррет расположил по отношению к зеленому дерматиновому креслу точно так же, как он стоял в квартире.

– Я снова начал ходить в церковь, – говорит Баррет.

– Да?

– Разочароваться в Боге из-за смерти Бет, я подумал, было бы слишком… плоско, наверно.

– И как, помогает? В смысле, церковь.

– Трудно сказать. Я туда хожу.

– И ничего не происходит? – спрашивает Тайлер.

– Я бы не сказал, что ничего.

– Ты не молишься. Гимнов со всеми не поешь.

– Да. Просто сижу в заднем ряду.

– Но должен же ты что-то при этом чувствовать.

– Покой чувствую. Частичный покой. И все.