— Allez! Fous le camp![80]— сказал один, который стоял, прислонившись к створке ворот. Амар сидел посреди грязной мостовой и глядел на них; что-то в выражении его лица — может быть, сама его напряженность — не понравилось одному из полицейских, он подтолкнул своего товарища, и они вдвоем медленно, угрожающе двинулись на Амара. Инстинкт подсказал ему, что самым безопасным будет поскорее вскочить на ноги и броситься наутек и что именно этого ждут от него французы. Но он решил, что не доставит им такого удовольствия. С преувеличенной осторожностью он поднялся на ноги и отступил на несколько шагов.

Наконец, он благоразумно решил притвориться, что хромает. Так, то и дело опираясь о стены и двери лавок, он медленно побрел по улице, с минуты на минуту ожидая удара сзади. Уже у выхода с рынка он оглянулся и заметил, что изгиб стены скрывает его от глаз полицейских. Перестав хромать, он подошел к бившему посреди фонтану и тщательно отмыл приставшую к брюкам грязь. Правда, сделать это ему удалось только спереди. Солнце палило уже вовсю, Амар присел на край фонтана, чтобы подсохли мокрые пятна на одежде.

Эта минутная передышка, пока он сидел, бесцельно оглядывая пустынную улицу, помогла стихнуть гулким ударам у него в груди. Только что у него на глазах убили двух мусульман, но он не испытывал ни малейшей жалости: во-первых, они состояли на службе у французов, ну и потом, наверняка, совершили какое-нибудь чудовищное преступление против своего народа и были выбраны для уничтожения. Хотя он и радовался, что ему дано было стать свидетелем их смерти, хотелось, чтобы зрелище оказалось более драматичным и его можно было неспешно просмаковать — даже упали они так быстро и неопрятно, что Амар чувствовал себя едва ли не обманутым. Затаив дыхание, он принялся сочинять длинную молитву Аллаху, прося Его сделать так, чтобы каждый француз, перед тем как его утащат в ад, что в любом случае было предначертано и неизбежно, претерпел бы в руках мусульман самые утонченные пытки, когда-либо изобретенные человеком. Амар молил Аллаха о том, чтобы Он помог найти новые изощренные способы причинять боль и страдания, заставив таким образом испытать неслыханные унижения и муки. «Капля за каплей собаки будут слизывать их кровь, черви и жуки будут заползать в их срамные части, и каждый день мы будем отрезать по крохотному кусочку французских внутренностей. И при этом они не должны умирать, йараби, йараба[81]. Не дай им умереть. Никогда. На углу каждой улицы мы подвесим их в клетках — так, чтобы прокаженные, проходя мимо, могли мочиться и испражняться на них. И мы пустим их на мыло, но только чтобы стирать простыни в борделях. А за месяц до того, как женщине придет время рожать, мы будем вырезать плод у нее из живота и, изрубив на мелкие кусочки, смешивать с мясом свиней и нечистотами из кишок мертвых назареев и кормить этим их девственниц».

Фантазии эти отняли у него немало сил, скоро он устал и, чтобы его импровизированная молитва прозвучала правильней, в последний раз пылко воззвал к Аллаху, потом поднялся и снова пустился в путь. По этим улицам, можно было, в конце концов, добраться до Бу-Джелуда. Вымерший город словно подгонял его, ему хотелось поскорее оказаться среди людей. Туда, туда, в большие кафе. Уж там он кого-нибудь наверняка встретит.

Он двинулся вверх по крутому склону холма, через Герниз, на улицах которого стояли великолепные высокие дома. В воздухе здесь всегда чувствовался сладкий запах кедра, и вода журчала вдоль стен. Стоявшая под аркой коза вопросительно поглядела на него желтыми глазами. Порой попадались хорошо одетые прохожие, спешащие куда-то по соседству и с делением окидывавшие взглядом разбитое лицо и перепачканное грязью европейское платье Амара. Всякий раз, заметив обращенный на себя неодобрительный и в то же время пугливый взгляд, Амар усмехался: друзья свободы в таком виде не разгуливают. Это можно было сказать с уверенностью. У этих есть все, что только можно пожелать, и они вовсе не разделяли со студентами и прочей молодежью желания перемен. В то же время было рискованно по одному только внешнему виду судить о пристрастиях людей: было немало богатых, которые тратили деньги и время на помощь Истиклалу, и уж точно далеко не все бедняки поддерживали программу партии или хотя бы понимали ее, хотя партия постоянно выдвигала требования в поддержку низших классов.

Амар готов был побиться об заклад, что люди, украдкой пробиравшиеся сейчас по улицам Герниза, боятся — боятся того, что может произойти в результате кризиса. Франция может утратить часть своей власти и перестанет защищать систему, при которой они живут и процветают. А что, если бы отец, спрашивал себя Амар, по-прежнему владел землей в Хериб-Джераде, фруктовым садом у ворот Баб Хоха и тремя домами в Кедцане, если бы все это, а также маслоотжимный пресс и мельница, не было продано, а вырученные деньги — потрачены? Пока он допытывался от своей совести ответа, внимание его привлекли дикие вопли, доносившиеся со стороны Талаа. Значит, там собралась толпа, а сейчас Амару как никогда хотелось быть в толпе, вместе с нею. Отказавшись от намерения пробираться задворками, он решительно перешел ближайший переулок, сворачивавший направо, и готов был пуститься бегом, но тут наткнулся на первых зевак, старавшихся рассмотреть происходящее с безопасного расстояния. Амар, петляя, стал пробираться вперед, пока ему окончательно не преградило путь скопище людей, заполонивших узкий проулок. Разглядеть что-либо было совершенно невозможно, но до него доносились выкрики и пение. Время от времени стоявшие рядом мужчины, которым процессия тоже была не видна, подхватывали припев, и эхо откликалось звуком их голосов. Амар молчал: вздумай он сейчас запеть или закричать вместе со всеми, ему наверняка стало бы неловко. Такова уж была его натура — оказаться в гуще событий, но в последний момент остаться в стороне. Как только наступал решающий миг, ему всегда было трудно заставить себя действовать, встать на чью-либо сторону, он был способен только ухмыляться и переживать за других. Друзья давно пытались привить ему чувство локтя на футбольном поле. Однако Амара интересовало одно: насколько блестяще сыграет он сам. Случалось, его спрашивали — уж не думает ли он, что играет в одиночку против обеих команд? Но, когда они жаловались, он только нетерпеливо отвечал: «Khlass! Разве это был плохой пас? Хотите, чтобы я играл, или нет? Тогда заткнитесь. Khlass men d'akchi![82]»

Вот и теперь он стоял, прислушиваясь и приглядываясь к окружающим. Это были самые обычные люди: хозяева маленьких лавок, ремесленники с подмастерьями, и все они, как один, были охвачены общим волнением. Марширующие студенты несли портреты низвергнутого султана, им было не избежать столкновения с полицией, когда они дойдут до Бу-Джелуда, если не раньше, и там уж будет драка. Но ее-то они и хотели. Они были безоружны и знали, что французы нападут первыми. Каждый втайне надеялся стать жертвой, это было бы почти так же почетно, как смерть на поле битвы. Амару хотелось видеть их лица, он мысленно восхищался ими, но, поскольку они были скрыты толпой, он испытывал лишь отвлеченную симпатию, сменившуюся нетерпением. Он выбрался из давки и пошел обратно. Возможно, дальше на холме удастся свернуть на Талаа и, обогнав процессию, присоединился к ней. Но все переулки по дороге были запружены народом, и ему все время приходилось подниматься по главной дороге. Добравшись до Эд-Духа, он применил новый, не всякому известный маневр: спустился по ступенькам мимо общественной уборной и вышел с другой стороны на улочку, такую узкую, что, когда на ней встречались двое, одному приходилось распластаться вдоль стены, пока другой старался проскользнуть мимо. Солнце палило вовсю, и грязь почти везде высохла. Здесь стояло невыносимое зловоние, и Амар ускорил шаг, стараясь затаить дыхание, пока не добрался до Талаа, чуть ниже дома Си Ахмеда Каббаджа. Шествие еще не появилось, полиции тоже не было видно, и люди выстроились двумя рядами вдоль стен, кто-нибудь то и дело стремительно перебегал с одной стороны на другую. Амар решил добраться до кафе, расположенного чуть выше, над бакалейной лавкой, почти у самых ворот Бу-Джелуд.