Помню, получил я однажды пропуск, стою на тротуаре, жду товарища. Ко мне подходит какой-то мужчина в потертом пальто, по виду приезжий, и говорит:

– Скажите, это Художественный театр?

Я отвечаю:

– Да.

– Тот самый, знаменитый?

Я подтверждаю. И вижу, как мужчина с каким-то пламенем в глазах восторженно обводит взором подъезд, нависший над ним козырек, стены, карниз, крышу этого малозаметного, неброского здания.

Таких глаз я не видел у экскурсантов Музыкального центра в Лос-Анджелесе, который, повторяю, произвел на меня сильнейшее впечатление своим умопомрачительным богатством. Много я видел на свете новых театров и концертных залов. И в Хельсинки, где акустика такова, что, если ты будешь сидеть в самом последнем ряду и на пол сцены упадет спичка, ты услышишь ее падение; и на редкость изящный зал имени Бетховена в Бонне; и совсем новой конструкции театр Сары Бернар в Париже; и театральные залы Норвегии, Швеции, Голландии; но такое захлебывающееся богатство и размах возможны только в США. Это Америка!

Трупп постоянных нет ни в драме, ни в опере, но гастролеры слетаются со всего мира, как говорится, и оптом, и в розницу.

В эти дни в концертном зале шли оперы Верди, Моцарта, Пуччини в исполнении артистов нью-йоркской Метрополитен-опера. В драме шел спектакль «Дьяволы» (не помню сейчас чей), а в огромном зале Амансон-театра – новинка, ставшая уже тогда сенсацией, драматический мюзикл «Человек из Ламанчи». Сейчас, когда прошли годы, я с особой горечью сожалею о том, что не побывал на этом спектакле в тот единственный субботний вечер 6 мая 1967 года, который мы с Граниным и Лурье провели в Лос-Анджелесе. Но мы являлись гостями, и программа наша была составлена Ирвингом Стоуном плотно.

Впрочем, я не прав! Нет, нельзя жалеть. Я вспоминаю этот вечер – он был незабываемым. Мы провели его в гостях у Хейфица.

Познакомился я с Хейфицем довольно неожиданным образом. Году в 1965-м сижу я как-то вечером у себя в кабинете, читаю тысячную пьесу из самотека. Раздается телефонный звонок – тоже, наверное, тысячный за день. Звонят по поручению американского нейрохирурга Милтона Хейфица, который гостит в Москве по приглашению Московской нейрохирургической клиники, и спрашивают – не согласился бы я встретиться с господином Хейфицем. Честно скажу, я слегка опешил. Ну если бы свой брат писатель, театральный деятель, на худой конец журналист, – естественно. Но нейрохирург?.. Батюшки, о чем я буду с ним говорить? Однако механически срабатывают чувства любознательности и вежливости.

– С удовольствием! – отвечаю. И назначаю встречу в Доме литераторов.

На следующий день мы сидим в нашем уютном кафе на улице Герцена, ужинаем и через десять – пятнадцать минут знакомства увлеченно обсуждаем один неожиданный для меня вопрос (опять неожиданный!), с которым обратился ко мне Хейфиц. Кстати сказать, разыскал он меня по совету Ирвинга Стоуна, с которым, как я говорил, я познакомился опять-таки в Москве двумя-тремя годами раньше. Хейфиц – друг Стоуна, живет тоже в Лос-Анджелесе, в Беверли-хиллз. От Стоуна Хейфиц узнал о существовании на земле, в Москве, драматурга Розова. А заодно и телефон. Вопрос же был такой…

Ох, не знаю, как его и сформулировать. Начну исподволь. У Милтона Хейфица, кроме основного занятия, масса увлечений. И одно из них – искусство во всех его проявлениях. Знаменитый нейрохирург бьется над проблемой, в какой доле мозга возникает эстетическое чувство, какой участок коры головного мозга в какой-то степени заведует искусством. Хейфиц хочет научным путем найти, как он выразился, общий знаменатель прекрасного.

– Вы понимаете, – говорил он мне, – этот знаменатель важен в оценке явления искусства. Найдем мы его – отпадут ненужные частные споры, является ли данная картина, сюита, статуя, пьеса явлением искусства или она таковым вообще не является, так как возникает в мозгу не там, где ей положено, а совсем в другом месте.

Хейфиц объяснял мне суть вопроса долго, рисовал на бумажной салфетке мозг кролика, собаки, обезьяны, человека. А я в это время до предела напрягал свой собственный. Позднее, когда мы были у Хейфица дома, я увидел в комнатах несколько скульптур. Одна из них произвела на меня особенно большое впечатление. Упавший на землю могучий мужчина обхватил земной шар распростертыми руками, до судорог напряг мышцы всего тела, тупо уперся лбом в землю. Скульптура называется «Отчаяние».

– Это мои работы, – пояснил Хейфиц. – Я их делал тогда, когда писал брошюру. Я старался в своем собственном мозгу возбудить тот участок, который ведает эмоциями, связанными с искусством, и почувствовать его. Мне казалось, я добился кое-какого успеха. До этого я никогда не прикасался к глине или пластилину. И вот эту скульптуру, – он показал на бюст молодого человека, – сделал по памяти за четыре часа.

Целую комнату в доме Хейфица занимают станки, преимущественно токарные. На них хирург сам делает инструменты для работы.

– Знаете, никогда не найдешь именно такой, какой тебе нужен. Да и хочется поискать что-то новое. Мозг – орган нежный и требует тонких инструментов.

Хейфиц показал нам длинную иглу, нажал какую-то кнопку, из иглы вылезла другая, тончайшая, со светящимся концом.

– Очень трудно пройти к болевой точке мозга сквозь другие его клетки, не побеспокоив их. Ищу способ.

А рядом в комнате длинные копья с железными или костяными наконечниками, отравленные оперенные стрелы и глиняные сосудики с ядом кураре, разрисованные щиты, высушенные человеческие головы, груботканые мешочки с какими-то зернами и снадобьями, вороха бытовых атрибутов. Летом все семейство Хейфицев вылетало в Африку на поиски одного исчезающего с лица земли племени. Они нашли это племя, жили среди дикарей и собрали все, что только можно было собрать предметного, характеризующего быт, культуру, религию, нравы этого малюсенького, но своеобразного человеческого сообщества. Все семейство Хейфицев классифицирует предметы, составляет подробное описание происхождения и назначения каждой вещи с тем, чтобы потом эту добычу передать городскому музею.

Наглядевшись на все диковинное, наслушавшись всяческих интереснейших рассказов, мы перешли в гостиную, и начался концерт. Необычайный!.. Еще в Москве, помню, в Доме литераторов Хейфиц вынул из бумажника фотографию своей семьи и показал мне. (Ох, сколько раз и я в разных странах вытаскивал заветную карточку, где в обнимку сидят мои Надя, Сережа и Таня, показывал ее новым, может быть, и минутным друзьям! У всех путешественников это самое дорогое на свете!) Фотография, которую протянул мне через стол Хейфиц, была странной: она изображала небольшой оркестр.

– Это мои дети, – пояснил хирург, – Гарри, Дени, Рони и Деби, они любят музыку. А это Лоренс, моя жена, она слушает их.

И вот я вижу всех – и Лоренс, и Гарри, и Дени, и Рони, и маленькую Деби. Гарри, самый старший – двадцать лет, – как мне показалось, больше всего любит легкую музыку, его инструмент – рояль и группа джазовых. Дени – скрипач, он учится в Бостоне у знаменитого Ефрема Цимбалиста и дома сейчас, можно сказать, случайно, на маленьких каникулах. В руках Рони – виолончель. Дети юркие, острящие наперебой, вьющиеся около нас подвижной стайкой. Первым был исполнен Бетховен, опус 3 для скрипки с роялем и виолончелью. Исполнен глубоко, торжественно, страстно.