– Отто, я хочу, чтобы вы попытались кое-что вспомнить; вам это не доставит удовольствия, но для меня очень важно. Вы поможете мне?

– Если смогу.

– Вы врезались в легковую машину, не так ли?

– Да, без сомнения.

– А что происходило до этого?

– Не помню; помню только – вот я в машине, а в следующий миг уже вылетел из нее.

– Прошу вас, попытайтесь вспомнить.

– Я маялся похмельем, у нас была основательная вечеринка; о Фабиане я ничего не знаю. – Он усмехнулся.

– Почему вы улыбаетесь?

– Он умыкнул дочку хозяина и провел с ней ночь. – Отто покачал головой. – Трудно поверить, каким успехом он пользовался у девушек.

– Но никогда не мог удержать их?

Он посмотрел на нее и отвел глаза:

– Это не важно.

– Для вас. А для него?

Отто пожал плечами.

– Ваш сын вел себя по отношению к женщинам как подонок, миссис Хайтауэр; лучше не касаться этой темы.

– Что вы хотите этим сказать?

Он покачал головой.

– Какое это имеет значение, когда он… – Алекс помолчала. – Вы можете рассказать мне?

Он как-то странно улыбнулся:

– Это не важно, в самом деле не важно. – Он отпил кофе. – Мы ехали и просто болтали; я сидел на переднем сиденье, Чарли и Генри сзади; почему-то я не застегнул ремень – в «гольфе» сидеть в таком положении, как вы знаете, неудобно. Встали мы рано, только занимался рассвет; Фабиан болтал с Чарли и поглядывал вокруг; внезапно прямо перед нами довольно высоко я увидел огни, они неслись на нас с бешеной скоростью, и я подумал, что это грузовик.

– Что? – услышала Алекс свой крик. Ее пронзила дрожь, захлестнула волна недоверия и смущения. У нее закружилась голова, пол внезапно качнулся, уходя из-под ног, словно лодка, подброшенная волной, и, чтобы не свалиться с кресла, ей пришлось ухватиться обеими руками за подлокотники. – Грузовик?

– Оказалось, это был старый «ситроен», большой и высокий, а наш «гольф» почти стелился по земле. Тот «ситроен» выглядел как грузовик. Фабиан, должно быть, так и подумал. Он закричал: «Грузовик!» И после этого я оказался на траве или в грязи… толком не помню.

Кресло продолжало раскачиваться с боку на бок, словно жило своей собственной жизнью; пытаясь побороть тошноту, она прижалась к спинке, различая лишь его глаза напротив, темные как ночь.

– Боюсь, что узнали вы немного.

– Порой и не стоит много знать, – еле слышно сказала она, смутно осознавая, как спазмы сжимают желудок.

В доме пахло чистотой, свежестью и мастикой. Мимси оставила одну из своих неразборчивых записок:

«Дргая миси Айтау, вс рабту сдел. Порошка для окно большо нет. Беда нижн. туалете, бумага отлпает. Бду звтра».

Нахмурившись, Алекс сделала запись в списке покупок, помедлила у нижнего туалета и поднялась в комнату Фабиана. Мимси оставила в ней все как было, как она ей велела. Подобрав его дневник, она села на кровать, вынула открытку, которую взяла у матери Кэрри, и письмо, которое Кэрри написала Фабиану, развернула его и тщательно разгладила. Затем положила рядом открытку и стала сравнивать почерки, сверяя каждую букву алфавита.

Пока она этим занималась, ее пробил озноб, и она ощутила, как в комнате падает температура. Алекс встала, не взглянув на портрет, вышла из комнаты, спустилась в гостиную и села у телефона. Сняла трубку, но, помедлив, положила ее обратно. Снова стала рассматривать письмо и открытку, после чего, решившись, сняла трубку и набрала номер Филипа Мейна.

– Прости, – сказала она, – если я была грубовата прошлым вечером.

– Да, господи, я все понимаю… Это я вел себя…

– О нет, ты был мягок и добр.

– Ты сегодня… ездила?

– Да.

– Тогда ясно. – В голосе его слышалось неодобрение.

– Поэтому я тебе и звоню. Хочу поговорить с тобой на эту тему. Что ты делаешь сегодня вечером?

– Да ничего существенного; разве что пытаюсь окончательно выяснить проблему происхождения человека.

– Прошу прощения.

– Поскольку эта проблема ждала два миллиона лет, думаю, один вечер она еще потерпит.

– Хочешь рискнуть и попробовать еще раз мой размороженный обед?

Наступило молчание. Кашлянув, он смущенно сказал:

– Я бы предпочел… э-э-э… пригласить тебя куда-нибудь. Понимаешь, чтобы ты не возилась со стряпней. Думаю, и тебе было бы полезно куда-то выбраться.

– Хочешь, чтобы мы где-то встретились?

– Да нет же, нет; я заеду за тобой – подъеду и дам сигнал.

– Тебе разрешается и войти, – улыбаясь, сказала она.

– М-м-м… иногда бывает чертовски трудно с парковкой.

Он говорил как-то уклончиво, что удивило ее.

– Прекрасно. – Она пожала плечами. – Когда тебя ждать?

– Примерно через час. Устроит?

– Хорошо, я буду готова. – Повесив трубку, она положила на столик письмо и открытку и тщательно прижала их телефоном.

Ресторан был маленький и неприхотливый; чувствовался вечер понедельника. Но на голых деревянных столах весело потрескивали свечи, и обслуживали их со всем тщанием, как бы давая понять, что они явно не ошиблись, придя сюда, что обычно тут не пробиться.

– Если днем ты очутишься на дне шахты и поднимешь голову к небу, то увидишь Венеру. Она все время там, на небосводе. В XV столетии моряки ориентировались на нее, прокладывая курс.

– У них что, были на судах угольные шахты?

Филип Мейн задумчиво улыбнулся:

– В том не было необходимости, девочка. – Он показал пальцем на глаза. – Они видели ее невооруженным глазом.

– А почему мы не видим?

– Эволюция. Мы развиваемся, наши чувства притупляются; теперь курс за нас прокладывают компьютеры.

– Значит, мы не видим Венеру из-за загрязнения атмосферы?

– Нет, боже милостивый, нет; мы не можем разглядеть ее, потому что теперь вообще не знаем, как смотреть; может, дикари в джунглях и видят ее, но если бы мы и обладали способностью рассмотреть Венеру, то все равно были бы ослеплены сиянием электрических огней.

– То есть эволюция не всегда идет на пользу.

Он крутил в руках винный бокал, уставившись в стол.

– С этим ничего не поделать, – решительно сказал он.

– И с каждым поколением мы теряем остроту чувств?

– Старые чувства притупляются, новые развиваются. – Он помолчал. – Наступает период торжества иррациональности.