уст, которые лишь изредка обращали к ней невнятные и холодные слова благодарности.

И тут на глазах у этого железного человека выступили слезы. Слезы, что стоили всех горестей Марианы.

— Позаботьтесь о своей дочери, сеньор Круз! — проговорил Симан, и в голосе у него звучала страстная мольба. — Не беспокойтесь обо мне, я полон сил и здоров. Ступайте утешать бедную девушку, — как видно, она родилась под моей недоброй звездой. Увезите ее из Визеу: пусть вернется к себе домой. Спасите ее, дабы в этом мире меня оплакивали две сестры. Вы и так оказали мне много милостей, жить мне осталось недолго, и нужды в них нет более. Через несколько дней меня отведут в часовню: ваша дочь пусть лучше не знает об этом.

Вернувшись, Жоан да Круз нашел дочь распростертою на полу, лицо ее было расцарапано, она смеялась и плакала, словом, была безумна. Он отвез ее, связанную, домой и препоручил заботу о приговоренном другой женщине.

Теперь одинокие часы несчастного стали мучительными до крайности. До дня суда Мариана, снискавшая приязнь тюремщика и покровительство сеньоры, состоявшей в дружбе с донной Ритой Пресьозой, могла беспрепятственно наведываться в тюрьму в любое время и редко оставляла заключенного в одиночестве. Покуда он писал письма, она занималась шитьем либо прибирала камеру, наводя в ней чистоту. Если недомогание или упадок духа укладывали Симана в постель, Мариана, обученная начаткам письма, садилась за его стол и без конца писала одно и то же имя, «Симан», которое часто размывали слезинки. И так было семь месяцев подряд, и она ни разу не услышала и не произнесла слова «любовь». И так было после ночей, проведенных без сна, — то в молитвах, то в трудах, то в пути к дому отца, которого навещала она в самые неожиданные часы.

И никогда более не видать ему этого кроткого создания на пороге обитой железом двери, скупо отмеряющей ему воздух и рассчитанной на то, чтобы смерть от удушья была заслугою петли. Никогда более!

И когда вызывал он у себя в памяти образ Терезы, рядом с нею по прихоти усталых очей ему виделась Мариана. И обе были в слезах. Тогда он вскакивал с койки, хватался за толстые прутья оконной решетки и думал, уж не размозжить ли себе голову.

Его не удерживала надежда — ни земная, ни небесная. Луч божественного света не проникал к нему в темницу. Ангел милосердия для него воплотился в этом небесном создании. И вот она обезумела или вернулась к себе в небесную обитель. От самоубийства спасало его не упование на Бога, не упование на людей, а только вот какая мысль: «Остановись, трус! Что за храбрость — умереть, когда нет надежды сохранить жизнь?! Виселица — торжество, когда ею кончается путь, которым вела тебя честь!»

XIII

А Тереза?

Ваш вопрос уместен, сударыня, и я не вправе жаловаться, если вы будете пенять мне, что я забыл про нее ради событий, заслуживающих внимания куда меньше, чем ее участь.

Нет, я не забыл. И в почти кромешной тьме, меня обступающей[42], передо мною парит, излучая свет, это небесное создание, с крылами, как у херувима, и она словно молит меня засыпать цветами кровавый след, оставленный ею на этой земле. Но куда больше пролила ты слез, о дщерь скорби! Твои слезы стоят цветов; скажи мне с небес, разве Господу их благоухание не угоднее, чем молитвы множества святош, которых посмертно канонизировала молва, но ореол святости вкруг их ликов способен узреть лишь лицемерный или тупой взгляд человеческий.

Вы помните, сударыни, что Тереза Клементина упала без сознания на ступеньках храма и ее уложили в литейру, которая должна была отвезти ее в Порто. Придя в чувство, девушка увидела перед собою служанку, произносившую холодные и банальные слова утешения. Если среди челяди ее отца и были служанки, сочувствовавшие Терезе, то уж никак не эта — потому-то старик и остановил выбор именно на ней. Тереза, бедняжка, не могла даже излить свое горе в слезах. И все же милосердие, словно луч, затронуло сердце женщины, до той поры недолюбливавшей свою госпожу.

Тереза спрашивала себя, уж не снится ли ей страшный сон! Она чувствовала, что силы изменяют ей снова, но, с дрожью сознавая свое несчастие, поневоле возвращалась к жизни. Служанка сжалилась над барышней, и Терезе стало легче дышать, когда она увидела, что та тоже плачет, и услышала ее слова:

— Вы можете говорить, менина, никто нас не слышит.

— Никто?

— Двоюродные ваши сестрицы остались в Визеу, при нас только два лакея.

— Отца здесь нет?

— Нет, барышня... Вы вольны плакать и говорить что вздумается.

— Я в Порто еду?

— Да, моя сеньора, мы едем в Порто.

— А ты видела, как все было, Констанса?..

— Видела, себе на горе...

— Как это было? Расскажи.

— Ваш двоюродный братец убит, вы же знаете, менина.

— Убит? Я видела, как он упал, почти у самых моих ног, но...

— Он сразу умер, а потом батюшка ваш велел слугам схватить сеньора Симана; но у того был второй пистолет, и он...

— Бежал? — прервала ее Тереза с пылкой радостью.

— В конце концов он по своей воле пошел в тюрьму.

— Он арестован?!

И девушка, уткнувшись лицом в платок, зашлась в рыданиях и не слушала утешений Констансы.

Когда Тереза немного успокоилась, ей пришел в голову безумный план, который она изложила служанке; пусть та позволит ей бежать с первого же постоялого двора, она хочет добраться до Визеу, чтобы попрощаться с Симаном.

Служанка с трудом отвратила Терезу от сего намерения, изобразив опасности, которые, будь оно исполнено, грозили бы отягчить его горестное положение, и попыталась придать ей духу, высказав надежду, что Симан сможет оправдаться благодаря влиятельности отца и вопреки гонениям со стороны Тадеу де Албукерке.

Эти доводы хоть не сразу, но оказали действие на разум Терезы.

Плача, тревожась, временами теряя остатки сил, Тереза провела в пути четыре дня и на пятый добралась до монастыря Моншике.

Настоятельница уже знала о происшедшем от посыльных, опередивших медлительную литейру.

Тетушка приняла Терезу ласково, хотя Тадеу де Албукерке настаивал на